Современная французская новелла - Андре Дотель

Вся вилла была освещена. Было в этом что-то насмешливое и печальное. Луиджи подумалось, что последние впечатления Инги о Риме будут именно эти впечатления о роскоши. У подъезда стояли красные и черные машины, блестевшие под дождем, взад и вперед носился предупредительный метрдотель с разноцветным зонтиком, к дому вели желтоватые, полустершиеся от времени исторические ступени, а в самой вилле собрались элегантно одетые женщины и мужчины, готовые в любую минуту раздеться. И тем не менее, когда Луиджи, поднимаясь по ступенькам, взял Ингу под руку, его кольнуло неприятное ощущение, будто он ведет живого человека на корриду, вернее, даже в загон, где держат быков перед корридой, ему показалось, что он сейчас в роли совратителя, который втягивает Ингу в какую-то недостойную игру.

Едва они вошли, Карла тут же набросилась на них, именно набросилась, даже скорее обрушилась. Она смеялась, она смотрела на Ингу и заранее предвкушала удовольствие.

— Дорогие мои, — проговорила она, — дорогие мои детки, а я уже беспокоилась.

Он, естественно, поцеловал ее, и Инга тоже, и они вошли в гостиную. Луиджи слишком хорошо знал Рим с его салонами, и сейчас эти завихрения, эти водовороты, образовавшиеся вокруг них, убедили его в том, что все уже в курсе дела — они ждали его появления, зная, что нынче вечером он порвет (и объявит об этом публично!) с женщиной, правда очень красивой, но слишком долго бывшей с ним рядом — порвет с Ингой Ингеборг из Швеции.

А она вроде бы ничего не замечала. По-прежнему опиралась на его руку, приветствовала старых друзей, а потом вместе с ними направилась в буфет, готовая, как всегда, пить и танцевать, а потом, вернувшись домой, отдаться его более или менее пылким ласкам. Но вдруг ему показалось, что это «менее» всегда присутствовало в их отношениях, а вот «более» зависит только от него.

Инга машинально осушила бокал виски с тоником, и Карла тут же посоветовала ей выпить еще. Незаметно, будто в каком-то фантастическом балете — не совсем хорошего тона и чуточку жестоком, — друзья полукругом обступили их. Они ждали, но чего… Что он скажет этой женщине, как она ему надоела, что он даст ей пощечину или разденет на глазах у всех? Вообще-то он сейчас и сам затруднялся объяснить, почему в этот тяжелый осенний грозовой вечер он обязан объяснить этим маскам, таким знакомым и в то же время таким безразличным, что ему необходимо, что ему непременно нужно порвать с Ингой.

Ему вспомнилось, как они говорили про нее: «Она не нашего круга», но приглядываясь к этому самому «кругу», к этому сборищу шакалов, стервятников, к этому убогому курятнику, он спрашивал себя: уж не опередило ли в данном случае слово — его мысль? Впервые с тех пор, как он сошелся с этой молодой белокурой северянкой, с этой независимой красавицей, ставшей подругой его ночей, он с удивлением подумал, что сейчас она ему ближе, чем все эти люди.

Подошел Джузеппе, как всегда красивый, веселый. Он поцеловал руку Инги с почти драматическим выражением лица, и Луиджи подумал, что он переигрывает. Потом снова приблизилась Карла. Она озабоченно осведомилась у Инги, видела ли та последний фильм Висконти. Потом из толпы выбрался Альдо с трагическим лицом и заявил Инге, что она будет лучшим украшением его загородного дома в Аосте (надо сказать, Альдо вообще имел склонность опережать события). Потом Марина, общепризнанная королева здешних мест, появилась откуда-то справа и положила одну руку на рукав Луиджи, другую — на руку Инги.

— Боже мой, — проговорила она, — как вы оба восхитительны! Нет, вы поистине созданы друг для друга!

Толпа, как говорят испанцы, затаила дыхание — коррида началась. Но вот только бык, то бишь эта несносная Инга, безмятежно улыбалась. Все явно чего-то ждали от Луиджи, какого-нибудь намека или слова, короче, чего-то забавного. А он махнул рукой — чисто итальянский жест, выражавший не то отрицание, не то благодарность. Раздосадованная Карла, которой Луиджи действительно сказал, что разрыв произойдет нынче вечером, правда, не уточнив места действия трагикомедии, вновь бросилась в атаку.

— Что за ужасная духота, — протянула она. — По-моему, дорогая Инга, у вас летом не бывает так жарко, как у нас. Если память мне не изменяет, Швеция немного севернее, верно?

Джузеппе, Марина, Гвидо так и покатились со смеху. Однако Луиджи подумалось, что это вовсе не смешно — спрашивать, севернее ли Швеция, чем Италия. На миг мелькнула даже мысль, что Карла не такой уж светоч ума, как утверждает «Вог». Он постарался прогнать эту скверную мыслишку, как отгонял от себя грешные ночные мысли, когда воспитывался у святых отцов в Турине.

— Я действительно думаю, что Швеция гораздо севернее Италии, — ответила Инга спокойно, не без акцента, что придавало ее словам какое-то особое холодное безразличие, а возможно, эта холодность вообще сквозила во всем ее облике — так или иначе, она была неуязвима для любых розыгрышей. Но тем не менее все расхохотались.

«Должно быть, потому что у них нервы напряжены, — решил Луиджи, — они ведь ждут, чтобы я объяснился с Ингой в самых грубых выражениях, значит, я должен это сделать».

Но тут Инга вскинула на него свои фиалковые глаза — а глаза у нее были действительно какого-то необычного лиловатого оттенка, и именно это было, пожалуй, главной причиной ее шумного успеха в Риме с первого дня ее появления — и, не обращая внимания на толпившихся вокруг нее людей, сказала с вызовом:

— Луиджи, здесь ужасно скучно. Ты не мог бы отвезти меня куда-нибудь еще?

Словно грянул гром небесный, звякнул хрусталь бокалов, казалось, что даже прислуга близка к обмороку… Гул голосов затих, и Луиджи внезапно понял все. Между ними двумя вдруг установилось то, что обычно называют взаимопониманием, они обменялись взглядами, и в густо-лиловых, потемневших, правдивых глазах женщины уже не было вопроса — только безоговорочное утверждение: «Дурачок, я же люблю тебя». И как бы в ответ на это в черных глазах пресыщенного уроженца Рима вспыхнул наивный, истинно мужской и вместе с тем почти ребяческий вопрос: «Правда?» Все смешалось. Люди, идеи, замыслы, сам конец вечеринки — все исчезло куда-то. «Друзья» вдруг повисли на потолке вниз головой, скрючившись, как летучие мыши в зимние холода. Толпа расступилась, пропуская триумфально шествующую чету к их машине. Рим был все так же прекрасен. Он был здесь, рядом, и в Риме была любовь…

МИШЕЛЬ ТУРНЬЕ

Автостанция «Ландыш»

Перевод Л. Завьяловой

— Вставай, Пьер, пора!

Пьер продолжал спать с непоколебимым спокойствием двадцатилетнего парня, всецело полагаясь на бдительность матери. Уж она-то, его старушка, ни за что не проспит при ее нервах и бессоннице. Он рывком повернулся к стене, словно разом отсекая сон, остающийся где-то там, за его широкой спиной и бритым затылком.

Мать смотрит на сына и вспоминает, как еще совсем недавно будила его рано поутру, отправляя в деревенскую школу. Пьер опять заснул, но мать больше не тормошит его. Она знает, что для него ночь уже закончилась и начался день, который с этой минуты будет неумолимо раскручивать свою программу.

Через четверть часа Пьер входит в кухню, и мать наливает ему шоколаду в большую чашку с цветочками.

— На улице темень, — говорит он, — а дни все же прибавляются. Еще какой-нибудь час, и можно будет погасить фары.

А она как будто замечталась — женщина, прожившая в Буллэ-ле-Тру безвыездно с пятнадцати лет.

— Да, весна уже на дворе. Внизу, на юге, ты, чего доброго, увидишь абрикосы в цвету.

— Какое там юг! Мы ниже Лиона не спускаемся, И потом, если абрикосовые деревья и попадаются по дороге, любоваться на них нам некогда.

Пьер встает и полощет над мойкой свою чашку — из чистого уважения к матери, потому как в крестьянских семьях мыть посуду мужчине не пристало.

— Когда увидимся?

— Послезавтра вечером. Я только смотаю в Лион и обратно, с ночевкой в машине на пару с дружищем Гастоном, как обычно.

— Как обычно, — бормочет она себе под нос. — А я вот все никак не привыкну. Ну, раз тебе это вроде бы по душе…

Он пожимает плечами.

— Надо так надо!

Внушительная тень грузовика с прицепом вырисовывается на фоне неба, высветленного зарей. Пьер обходит его не спеша. Каждый раз одно и то же. Утренние встречи с этой гигантской игрушкой согревают ему душу. Он никогда не признался бы в этом матери, но, если говорить начистоту, он предпочел бы стелить себе и ночевать прямо тут. Ведь запирай не запирай машину, а от неприятностей не убережешься — могут и помять, и что-нибудь отвинтить или стащить из фургона. Не исключено также, что и угонят машину вместе с грузом — такое тоже случалось, как бы это ни казалось невероятным.

Тем не менее и на этот раз вроде бы все в полном порядке, нужно лишь поскорее разделаться с мойкой. Прислонив лесенку к решетке радиатора, Пьер стал мыть большое выпуклое ветровое стекло. Ветровое стекло — совесть автомобиля. Все остальное, на худой конец, может остаться в пыли, но ветровое стекло должно быть безукоризненно чистым.