Современная французская новелла - Андре Дотель

— Ну, у меня, к примеру? Не двадцать ли один год?

— Почему именно двадцать один?

— А потому, что мне сейчас как раз стукнуло двадцать один.

Гастон иронически взглянул на него, попивая свой кофе.

— Да, с тех пор как мы с тобой крутим баранку на пару, я все присматриваюсь к тебе — не замечу ли какой-нибудь слабинки.

— И зря, потому как я и курить не курю, и к сухому белому меня не тянет.

— Да, но, видишь ли, надо отличать большую слабость от маленькой. Сигареты и сухое белое — мелкие слабости, они, конечно, способны человека угробить, но только постепенно.

— А большие, значит, гробят разом?

— Точно. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, нет, я был помоложе — мне было лет так восемнадцать, — я подался в Сопротивление.

— И это ты тоже считаешь слабостью?

— Еще бы. Я совершенно не осознавал тогда всей опасности. Конечно же, и у меня были свои светлые идеалы. Но мой закадычный друг, который пошел со мной, так и сгинул. Его арестовали, угнали куда-то, и он пропал без вести. Зачем? Кому это надо? Вот уже тридцать лет, как меня мучает этот вопрос.

— Ну, мне-то ничего такого не грозит, — заметил Пьер.

— Такого, конечно, нет.

— Выходит дело, ты хочешь поймать меня на серьезной слабости, но тебе пока что это не удается?

— Нет, пока не удается. Но все-таки что-то я чую нюхом…

Два дня спустя грузовик Пьера и Гастона снова предстал — и в тот же ранний утренний час — перед контрольным пунктом возле Флери-Мерожис. На этот раз за баранкой сидел Гастон, и Пьер, устроившийся справа от него, чувствовал себя, как всегда, чуточку обманутым оттого, что начинал свой день на вторых ролях. Он ни за что на свете не признался бы никому в таком смешном и нелепом ощущении, неохотно признавался в этом даже самому себе, и все-таки оно отравляло ему настроение.

— Привет, Бебер! И сегодня дежуришь?

У Гастона прямо какая-то мания брататься со всеми контролерами на автостраде — с этими людьми особой породы, чуточку таинственными и всеми презираемыми. В глазах Пьера въезд на автостраду был в некотором роде священным церемониалом, и нарушать его пустой болтовней — последнее дело.

— Да вот поменялся дежурством с Тиено — он сегодня гуляет на сестриной свадьбе, — объяснил контролер.

— Ясно. Значит, в пятницу мы тебя не увидим, — сделал вывод Гастон.

— Э, нет. В пятницу будет дежурить Тиено.

— Тогда до следующей недели.

— Точно! Счастливого пути!

Гастон передал Пьеру пробитый талон. Он спокойно, без лишней суеты переключил передачу, стараясь не слишком сильно выжимать газ, чтобы не отравлять воздух, и машина выехала на автостраду. Они наслаждались ощущением скорости, с которой мчался по гладкому шоссе тяжеловоз, и рассветом нового дня, обещавшего великолепную погоду. Удобно расположившись на своем сиденье, Пьер вертел в руках талон.

— Лично я не понимаю этих ребят, что торчат за окошком. Они вроде бы там, и вроде бы их нет.

Гастону было ясно, что Пьер пустился в свои обычные разглагольствования. Он не желал в это вникать.

— Вроде там и вроде нет… Ты про что?

— Да про автостраду — про что же еще? Ведь они же все время остаются как бы у ее порога! А вечером, после дежурства, вскакивают на свой мопед и возвращаются к себе на ферму. Ну, а как же автострада?

— Что — автострада? — раздраженно перебил его Гастон.

— Да будет тебе, напряги-ка мозги! Разве ты не чувствуешь — когда протягиваешь талон к компостеру, что-то происходит, ты словно переступаешь какой-то порог. А дальше ты уже без оглядки гонишь вперед по бетонке, такой упругой, чистой, стремительной… и уж подарка от нее не жди. Ты как бы перешел из одного мира в другой. Ты в новом мире. Вот что такое автострада! И ты принадлежишь ей целиком.

Но Гастон упорно отказывался его понимать.

— Для меня лично автострада — это работа, и все тут. Скажу тебе даже — однообразная работа, и особенно если приходится ездить по автостраде на таком сундуке, как наш. В молодые годы мне очень понравилось бы выжимать по ней на «мазерати» до двухсот в час. Но, когда трясешься в машине, у которой задница весом в сорок тонн, куда веселее ездить по обычным шоссе — там тебе и развязки на разных уровнях, и забегаловки на каждом шагу.

— Согласен, — кивнул Пьер. — Это ты точно сказал про «мазерати» и про скорость двести в час. Так вот, лично мне это хорошо знакомо.

— Тебе это знакомо? Ты что же, выжимал двести по автостраде на «мазерати»?

— Ну, не на «мазерати», конечно. На старом «крайслере». Знаешь, на том, что был у Бернара, — он увеличил мощность двигателя. Мы выжимали на нем по автостраде сто восемьдесят.

— Ну, это не одно и то же.

— Ах, ты еще будешь спорить из-за каких-то двадцати километров!

— Я не спорю, а просто говорю, что это не одно и то же.

— Ладно. Но я повторяю: по мне, наш сундук все-таки лучше.

— Объясни.

— Да потому что в «мазерати»…

— В «крайслере» с переделанным двигателем…

— Все едино… понимаешь, тут ты ползаешь брюхом по земле. Оторваться от нее не можешь. А вот в нашей махине ты от нее оторван, ты как бы возвышаешься.

— А тебе непременно надо возвышаться?

— Да, я люблю автостраду. И хочу все вокруг видеть. Вот посмотри, какая линия горизонта и все поле как на ладони. До чего здорово! А распластавшись брюхом на земле, ты такого нипочем не увидишь.

Гастон снисходительно тряхнул головой.

— Знаешь, тебе бы самолеты пилотировать. Вот тогда б ты возвышался — дальше некуда.

Пьер вскипел.

— И ничегошеньки ты не понял. Или тебе просто хочется меня завести? Самолет — это совсем другое дело. Он летает чересчур высоко. А вот автострада — как раз то, что нужно. Хочется быть на ней, сливаться с ней. И чтоб не расставаться.

В то утро автостанция «Ландыш» была окрашена юным солнцем в такие смеющиеся тона, что по сравнению с нею автострада могла показаться адом, где не существует ничего, кроме шума и бетона. Гастон решил прибраться в кабине и разложил целый набор тряпок, метелок из перьев, щеточек и шампуней под ироническим взглядом Пьера, который вышел размяться.

— Я подсчитал, что провожу в этой кабине большую часть своей жизни. Так пусть же тут будет хотя бы чисто, — сказал Гастон, словно объясняя это самому себе.

Пьер отошел от машины, привлеченный манящей свежестью ближайшей рощицы. Чем теснее окружали его деревья, на которых уже набухали почки, тем больше отдалялся гул автострады. Он ощутил странное волнение, охватившее все его существо, умиление, какого он еще никогда не испытывал, разве что однажды много лет назад, когда впервые приблизился к колыбельке маленькой сестры. В нежной зелени щебетали птицы и трещали насекомые. Он вздохнул полной грудью, словно выйдя на чистый воздух из длинного и душного туннеля.

Вдруг он остановился. Чуть поодаль он увидел очаровательную картину: на траве сидит белокурая девушка в розовом платье. Она его не замечает. Она следит за тремя-четырьмя коровами, которые мирно пасутся на лугу. Пьеру так хочется рассмотреть ее получше, заговорить с ней. Он делает несколько шагов вперед. И останавливается. Прямо перед ним загородка — зловещая металлическая решетка, точь-в-точь как в концлагерях, с закругляющимся кверху, точно у плетеной корзинки, краем, где торчат шипы колючей проволоки. Он, Пьер, принадлежит автостраде, и эта лужайка тут, возле автостанции, не для бегства. Далекий гул автомашин напоминает ему о себе. Но он словно оцепенел и, ухватившись за решетку, неотрывно смотрит на светлое пятно — девушку, сидящую под старой шелковицей.

Наконец до него доносится хорошо знакомый призывный гудок. Гастон, видно, потерял терпение. Пора возвращаться. Пьер отрывается от волшебной картины и возвращается к действительности — к грузовику и автостраде.

Машину ведет Гастон. Он все еще в мыслях о только что оконченной генеральной уборке.

— Что ни говори, а теперь у нас стало чище, — с удовлетворением отмечает он.

Пьер не отвечает. Пьера попросту здесь нет. Он все еще стоит, вцепившись в решетку, которой огорожена лужайка возле автостанции «Ландыш». Он счастлив. Он улыбается ангелам, невидимым и реальным, парящим в безоблачном небе.

— Что это ты приумолк? Ни слова из тебя ни вытянешь, — удивляется Гастон.

— Я? А что, по-твоему, я должен сказать?

— Почем я знаю.

Пьер встряхивается, стараясь вернуться к действительности, и наконец со вздохом изрекает:

— Так вот, значит… Пришла весна!

Прицеп отдыхает без тягача на своем костыле. Пока идет разгрузка на Лионском складе, машина может уехать.

— За что я люблю тяжеловоз, — говорит Гастон, который сидит за рулем, — так это за то, что во время погрузки и выгрузки можно смотаться куда угодно. Почти как на легковой.