Лавка запретных книг - Марк Леви

– Вы так разбираетесь в мелкой лжи? – спросил он, нагнав ее.

– Все, на сегодня я наболталась. У вас не получится от меня отделаться при помощи словесных фокусов.

– Не собираюсь от вас отделываться. Моя больная нога – помеха не для меня, а для вас. Я привык волочить ее, как каторжник – кандалы, но моя хромота мешает другим, в данном случае вам. На улице и в поезде на меня бросают странные взгляды. Если мне хочется почитать в парке, приходится избегать игровых площадок.

– Почему?

– Отличие пугает. Или другой ответ: неведение слегка расчеловечивает. Мое присутствие, случается, беспокоит родителей маленьких детей. Они подозревают опасный недуг, шушукаются между собой, однажды даже вызвали полицию.

– Полицию? Разве у вас нет права сидеть там, где вам хочется!

– В принципе, есть, но в моей жизни все очень непросто. В первый раз задержавшие меня полицейские выясняли мое прошлое и для этого целую ночь продержали меня в участке. Мне пришлось сто раз повторять инспектору, что мне просто захотелось почитать на солнышке и что я не обратил внимания, что облюбованная мной скамейка стоит напротив места, где играют дети. Это была, как вы говорите, мелкая ложь: мне очень нравится сидеть с книгой и читать рядышком с детьми. Их плач и крики примиряют с жизнью.

– В первый раз? Были и другие?

– Еще один. Тогда со мной обошлись любезно и через час отпустили, но я дал себе слово держаться подальше от качелей. Ирония в том, что своей хромотой я обязан ей, системе правосудия.

Боль вроде бы утихла, Митч снова зарумянился. Анна решила прекратить восхождение на утес и помогла ему вернуться на скамейку.

– Это был несчастный случай?

– Допрос еще до суда стоил мне двух переломов. Позже, уже в заключении, меня наградили пожизненной хромотой.

– Как это произошло?

– Я не очень люблю рассказывать о тех событиях, накатывают плохие воспоминания.

Анна уставилась на свои руки. Она вдруг так погрустнела, что Митч решил, что ее обижает его недостаточное доверие к ней.

– Хорошо, я раскрою вам мой секрет, только не хочу, чтобы у вас создалось обо мне неверное впечатление. Так вот: когда «дорогу мертвецов» размывали дожди, нас гнали засыпать на ней колеи и рытвины. Дорога носила это название, потому что в десяти километрах от тюрьмы, за рощей, находилось кладбище. Семьи любили гулять там по воскресеньям, но они не забредали далеко, стен исправительного учреждения никто не видел, зато все жаловались на плохое состояние дороги. Мы делали то, что от нас требовалось, только медленно. Каждый раз, когда это происходило, охрана бесилась, потому что из-за нас ей приходилось задерживаться на службе. Чтобы с нами поквитаться, надзиратели выбирали четверых заключенных и вели их на прогулку.

– Что за прогулка?

– Сейчас объясню. Нам говорили, что нужно просто идти по дороге. Надзиратель хватал одного из нас за воротник и швырял на капот автобуса, остальные исчезали вместе с охраной в роще. Когда те уходили достаточно далеко, надзиратель кричал, что получил от заключенного, этого сукиного сына, пинок. Прошу прощения за грубость, но именно так назывался заключенный, отобранный для представления. После этого надзиратель гнал беднягу к остальным, избивая его плетью из бычьих жил. Когда вас бьют такой плетью по пояснице, перехватывает дыхание. Один заключенный умер от побоев прямо у меня на глазах, оторвались почки. Собрав всех нас под деревьями, они заставляли нас снять одежду, нижнее белье и обувь и уносили все это довольно далеко. По сигналу начиналась «охота за сокровищами», разумеется, бегом. Мы искали свое барахло, прыгая, как зайцы, чтобы увернуться от ударов плетьми, и ранили себе ноги. Когда мы все находили, нам все равно запрещали одеваться. Водитель подгонял автобус к роще и направлял туда свет фар, мы выходили в чем мать родила, и охрана и другие заключенные хохотали, видя наше унижение.

– На такой «прогулке» вам повредили ногу?

– Не совсем. Это произошло однажды вечером, когда меня выбрали на роль «сукиного сына». Я больше не мог выносить издевательства, которым нас беспричинно подвергали. Я вспылил и упредил события: с размаху врезал надзирателю ногой по колену. За что и поплатился. Они знали, что у меня уже была, спасибо Сержанту, сломана нога. Но трое других заключенных хотя бы избежали мучительного ритуала. После своего заранее проигранного боя я десять дней провалялся в лазарете, а потом полгода прыгал на костылях. Фельдшер был неплохой малый, но не имел достаточных знаний хирурга-ортопеда, просто сделал все, что смог. У тюремной камеры есть и достоинство: у тебя уйма времени, чтобы заново учиться ходить.

– Я ужасно вам сочувствую, Митч, – простонала Анна, тронутая до слез.

– Вы совершенно ни при чем.

– Нападение на надзирателя почти равносильно самоубийству. Надо было хорошенько подумать и не позволять себе так гневаться.

– Я провел в гневе весь свой тюремный срок и теперь опять в него впал. С тех пор, как вышел, только об одном и думаю: как отомстить человеку, посадившему меня за решетку.

– Ему, а не покалечившим вас надзирателям?

– Эти живут в мире насилия. Большинство заключенных сели не за политику. Я угодил в плохую тюрьму. Но Салинас живет себе и в ус не дует, это образованный и жестокий человек, ему доставляет удовольствие злоупотреблять своей властью. Он принес меня в жертву, отлично зная, что делает, требуя меня приговорить. Он не удосужился прочесть хотя бы одну из двух книг, в хранении которых меня обвиняли. Я потерял пять лет жизни из-за двух книжек. Я бы рад уняться, но ярость сильнее меня.

Анна расколола волосы и теперь постукивала заколкой по скамейке – она всегда так делала, когда волновалась. Как ни старалась она сохранить хладнокровие, рассказ Митча вызвал у нее злость, которую трудно было сдержать.

– Как вы собираетесь отомстить, простите за неделикатный вопрос?

Кажется, вопрос не застал Митча врасплох. Он находился на стадии, когда считал более честным открыть ей всю правду.

– Я рассказал все это вам для того, чтобы вы не сочли меня чересчур мстительным или, того хуже, сумасшедшим. Когда я увидел Салинаса на ступеньках Дворца правосудия, меня обуяло желание с ним поквитаться. Кажется, я не ошибаюсь в своих чувствах.

– Да, в таких случаях лучше быть уверенным в своих намерениях, – сказала она, убирая прядь волос со лба.

– Намерение – это одно, поступки – совсем другое. Это как со смелостью… Когда идешь по мосту, то воображаешь себя героем, думая: если кто-нибудь будет тонуть, я