Земля обетованная - Андре Моруа

– Но я не могу сказать это патрону!

– О, конечно, я понимаю. Я сделаю что смогу, милый Франсуа. Никто больше меня не заинтересован в том, чтобы Клер была счастлива в браке. Кроме того, я ее очень люблю. Да… задача нелегкая… Ах, если бы она родила ребенка, это все уладило бы. Ну… или хотя бы упрочило ее положение.

Диагноз Сибиллы был очень близок к истине. Клер страдала оттого, что муж желал ее, не любя или просто не утруждая себя проявлением хоть каких-то признаков любви. Она была готова понять, что он всецело поглощен войной; она простила бы его, если бы он ради этого жил отшельником у себя на заводе, но не могла простить того, что он требовал от нее любовных объятий, даже не подготовив к ним выражением своих чувств. «Мало того что я для него инструмент удовольствия, – думала она, – но я еще и безликий инструмент. Как говорила новобрачная у Бальзака: „До свадьбы я была личностью; теперь я – вещь“. Чего Альбер ищет в любви? Самого себя. Через мое тело он одержимо добивается какого-то неведомого мне пароксизма…»

Каждый вечер, с приближением того часа, когда нужно было идти в спальню, у Клер начинался приступ говорливости; она непрерывно болтала о пустяках, которые и сама считала бы нелепыми, не будь они для нее единственным средством скрыть страх и помочь, хотя бы мысленно, избежать невыносимых объятий мужа.

– Да помолчи же! – говорил он ей иногда, почти умоляюще. – Помолчи, дорогая!

Но и эта жалобная просьба лишь еще больше убеждала Клер, что в своей погоне за наслаждением он хочет оставаться один на один с самим собой.

Сперва инстинктивно, а затем и сознательно она попыталась уклоняться от этих монотонных игр хотя бы на несколько вечеров в неделю. Например, делала вид, будто увлеклась чтением романа и забыла о времени, и поднималась в спальню к мужу лишь тогда, когда усталость погружала его в сон.

Он никогда не говорил с ней об этом, но очень скоро понял, что это просто хитрость – итальянская забастовка, гневно подумал он, – и, если она задерживалась в гостиной, привык звать ее тоном, не терпящим возражений. Тогда она пошла на другую уловку: внезапно воспылала странным для нее пристрастием к ночным заведениям и попыталась приобщить Ларрака к поздним прогулкам в районе «чрева Парижа» или на Монмартре.

– О нет! – возразил он. – Даже речи быть не может! Я не желаю ложиться в три часа ночи, когда мне нужно вставать в семь утра. Кроме того, подобный образ жизни в военное время выглядел бы непристойным как для меня, так и для тебя.

Клер смирилась, и для нее начался период печальной пассивности. В начале замужней жизни она много раз испытывала смутное чувство пробуждения своей плоти, более острый всплеск надежды и неудовлетворенного любопытства. «Я жду чего-то неведомого…» Теперь же она повторяла, как в детстве: «Я не хочу. Да и к чему? Я не могу».

В мае у Клер вдруг возникло желание хоть недолго пожить в Сарразаке. Она уже давно не виделась с матерью: мадам Форжо тактично отказывалась гостить у дочери в Париже. Когда Клер робко сказала мужу: «Ты не отпустишь меня на две-три недели в Лимузен? Я очень утомлена, и даже доктор Крэ, хоть он и не всегда мне потакает, советует покинуть Париж», она ожидала, что он ответит: «Поезжай лучше в Версаль, туда мне будет легко приезжать к тебе». Однако, к величайшему удивлению жены, Альбер Ларрак весело ответил:

– Прекрасная мысль! Я пошлю с тобой Эжена, и ты сможешь катать свою матушку на машине.

Клер нашла мисс Бринкер на крыльце, коров на пастбище, лягушек в пруду и муравьев на аллее. Сарразак, где она прежде изнывала от скуки, показался ей теперь мирной гаванью, приютом красоты и постоянства. Мадам Форжо, проводившая бо́льшую часть времени за чтением «Курьера из Центра» и вышиванием своих пестрых персонажей, которых все так же ожесточенно пронзала иглой, встретила Клер с бурной, искренней радостью. Казалось, с годами ее материнские чувства стали куда теплее. Кроме того, она гордилась тем, что может хвастаться дочерью, разъезжать вместе с ней в белом лимузине с маркой своего зятя на капоте и заставлять Клер рассказывать изумленным соседям о ее встречах и беседах с сильными мира сего.

А вот Леонтина сказала:

– Э-э-э, что-то неладно! Ты какая-то бледненькая, мадамочка. Да и осунулась… Уж не наследника ли ждешь?

– Нет, Леонтина, наверняка нет. Я не тороплюсь с этим.

– Это почему же? Вот было бы славно! Отдала бы его нам на воспитание.

В первое же воскресное утро Клер услышала с радостью, удивившей ее саму, призывный колокольный звон из долины. Но теперь вместо бодро бегущих лошадок на посыпанной гравием площади у церковной паперти мягко затормозил сорокасильный «ларрак». Мать и дочь вместе приехали в церковь, и к длинному белому лимузину сбежались все деревенские ребятишки. Марсель Гонтран заиграл хорал Франка. «Это он специально для меня, – подумала Клер. – Он вспомнил, что я люблю Франка».

Графиня Форжо нагнулась к дочери и шепнула:

– Знаешь, его жена все чаще и чаще изменяет ему.

Клер подумала: «Пусть хоть конец света наступит, а мама останется прежней. В день Страшного суда она ткнет пальцем в Жанну Гонтран и скажет: „Знаешь, у нее было восемнадцать любовников!“»

Но тут же устыдилась этой фривольной мысли, преклонила колени и попыталась истово молиться.

У выхода из церкви обеих дам Форжо поджидали Анна де Савиньяк и Эдме Реваль. Клер обрадовалась, увидев ясное лицо мадам Реваль. Госпожа Форжо пригласила ее, мадам де Савиньяк и господина кюре к себе на завтрашний обед. А в полдень этого нескончаемого, тихого и мирного воскресенья у нее состоялся длинный разговор с дочерью.

– Ты счастлива? – спросила она, когда мисс Бринкер, встав из-за стола, тактично удалилась.

– О, в материальном плане у меня есть все, о чем женщина может только мечтать, – ответила Клер. – Но… счастлива ли я?.. У меня есть муж, который говорит, что любит меня, и, я думаю, на свой манер действительно любит. Но мне хочется большего: я желала бы, чтобы у него были такие же вкусы, как у меня, или хотя бы стремление их приобрести; чтобы он меньше говорил о политике и о делах, а больше – о любви; чтобы он был больше занят мною, чем самим собой.

– Дитя мое, – сказала мадам Форжо, – нельзя иметь все на свете и при этом ничем не жертвовать, так не бывает. Лично я считаю мужчин, подобных твоему мужу, весьма достойными. Они трудятся день и ночь – а зачем? Да затем, чтобы кормить, холить и лелеять своих жен. Конечно, кое-что от этого достатка перепадает и им самим, однако девять десятых всех богатств мира достаются женщинам.

– Или войне, – добавила Клер.

– Да, ты права, или войне. Но, я надеюсь, хотя бы к войне ты не ревнуешь?

– Нет. Но я завидую женщинам, у которых нет таких богатств, зато есть мужья, принадлежащие только им.

На следующий день, во время обеда, мадам Форжо доставила себе невинное удовольствие поразить кюре Сарразака.

– Ты, кажется, говорила мне, что была в Елисейском дворце? – спросила она Клер.

– Да, мама, дважды.

– Неужели, мадам? – воскликнул кюре. – И какое у вас впечатление от президента Пуанкаре?

– Он очень просто держится, господин кюре. Скромный, пунктуальный, довольно бесцветный. Прогуливаясь со мной в саду, он все время повторял: «Это моя супруга придумала устроить здесь розарий… Это моя супруга велела проложить тут аллею…» В тот день сады были очень красивы: на индийских каштанах распустились белые цветы с красными прожилками. Господин Пуанкаре объяснил мне, что все деревья Елисейского дворца наклоняются к центральному газону, потому что гумус там довольно рыхлый. «Это символично!» – сказал он мне.

– Вот как? И в чем же состоит этот символ?

– Не знаю, господин кюре. Мой муж пересказал президенту слова Клемансо: «Мы с Пуанкаре теперь близки, как два брата». И тогда президент воскликнул: «Согласен! Но при условии, что я буду младшим».

– Младшим братом! – удивился кюре. – Это очень любопытно!

После обеда Клер совершила длинную прогулку с Эдме Реваль.

– Знаете, а вы очень изменились, – сказала та.

– Я не замечала, – ответила Клер, – и в чем же?

– Вы стали еще красивее, еще блистательнее и свободнее, но в вас чувствуется горечь.

Клер вздохнула:

– Да, может быть. Жизнь так не похожа на то, как я себе ее представляла.

– Нельзя пытаться жить в воображаемом мире, – сказала Эдме. – Нужно исходить из того, что нам дано. А счастье… в конце концов, что такое счастье, если это не постоянная попытка создать себе счастье? Вот мой муж – он отнюдь не совершенство, и что с того?! Но я научилась любить его таким, какой он есть, и не помышляю изменить в нем ни одной черты его лица, ни одной его мысли. И он так же относится ко мне. Поэтому мы счастливы. По крайней мере были счастливы, пока жили вместе.

– А где же он теперь?