Земля обетованная - Андре Моруа

XXIII

Недели, прошедшие между помолвкой Клер и ее свадьбой, были заполнены множеством ненужных, бессмысленных и традиционных занятий, почти не оставлявших ей времени для счастья или страха. Нужно было заказывать приданое, терпеть бесконечно долгие примерки, выбирать меховые манто в разгар августа, дождливого и знойного, присутствовать на обедах, которые устраивали дальние родственники семейства Форжо или друзья Ларрака. Сам он предпочел бы скромное и быстрое венчание в Версале.

– Ненавижу церемонии, – сказал он Клер. – Прошу вас, избавьте меня от свадебных шествий и маршей. Страна воюет. Так зачем отрывать от дела ради таких пустяков четыре тысячи человек?

Но Клер воспротивилась, выказав неожиданное упрямство, которое и сама считала ребяческим. Лишиться белого свадебного платья – нет, это казалось ей дурным предзнаменованием для будущей супружеской жизни. Она корила себя: «Он прав. Мы ведь действительно воюем, и для него, больше чем для кого-нибудь другого, скромная простота свидетельствовала бы о хорошем вкусе». Одна фраза, сказанная когда-то мисс Бринкер, играла важную роль в ее болезненном желании оказаться в день своей свадьбы в центре торжественной церемонии. «Неужто вы не понимаете, – восклицала мисс Бринкер, когда Сибилла выходила замуж за Роже Мартена, – что все это – органная музыка, фимиам, цветы – служит лишь прикрытием того постыдного акта, который за этим последует?!»

Страх перед мужчиной, который породили в Клер наставления старой девы, несколько померк, оттесненный на задний план бурной новой жизнью, но и там, копошась в джунглях Неназываемого, он время от времени заставлял девушку вздрагивать от леденящего чувства близости неизбежного жертвоприношения.

Она тоскливо вспоминала фразу из Мольера: «Как можно смириться с мыслью, что придется лежать рядом с совсем голым мужчиной?» Правда, Мольер сочинил это в насмешку над Жеманницей, которая решила отказаться от плотских радостей брака.[67] Но и сама Клер испытывала панический страх, думая о том, как разделит свою комнату и постель с «совсем голым мужчиной». Иногда при виде входящего Ларрака ей невольно хотелось съежиться. Однако ее будущий муж держался с ней в высшей степени почтительно и корректно. Он никогда не оставался с ней наедине. В будни они ужинали у мадам Форжо, у Сибиллы или же посещали вместе с ними один из ресторанов Булонского леса. Воскресенья все проводили в Версале. В комнатах, где жила Клер, всюду стояли белые цветы – об этом заботился Ларивьер. Почти каждый вечер она получала какой-нибудь дорогой подарок. Альбер Ларрак преподнес ей кольцо с бриллиантом необыкновенной чистоты, ограненным, как изумруд, и она любовалась им с удовольствием, удивлявшим ее саму. «Может быть, это символ?» – спрашивала она себя, поглаживая пальцем сверкающий плоский камень, красивый, гладкий, холодный и твердый.

– Самый прекрасный солитер на свете, – льстиво улыбнувшись, сказал ей ювелир, – долго ждал у нас появления самой прекрасной невесты на свете.

Свадебная церемония прошла именно так, как ей хотелось. Грегорианская месса («Pro sposa et sposo»), «Introït» Форе, «Panis angelicus» Франка.[68] Горы лилий и бульденежей. Полный набор мундиров французских и союзных войск в ризнице. И Клер, спускаясь по ступеням церкви Мадлен, следом за двумя герольдами с алебардами, чувствовала себя оглушенной, измученной и тяжело опиралась на руку своего мужа.

Было решено, что новобрачные не поедут в свадебное путешествие: Альбер не хотел надолго покидать завод. Поэтому для короткого медового месяца был избран дом в Версале. Сидя в автомобиле, увозившем их туда, Ларрак взял Клер за руку.

– Ну вот, – сказал он. – Вот и все…

– Да… вот и все, – отозвалась она, посмотрела на него и улыбнулась. Он ответил ей счастливым, признательным взглядом.

«Что ж, может, это будет не так и ужасно», – подумала она.

Ларрак велел слугам сервировать в гостиной, сообщавшейся со спальней, холодный ужин, чтобы избавиться от их присутствия.

– Но если вам понадобится Тереза, она, конечно, будет в вашем распоряжении, достаточно только позвонить, – добавил он.

Клер сняла шляпу и фуляровый жакет. Ларрака соблазнила ее белоснежная обнажившаяся шея под белокурыми волосами. Он подошел и поцеловал ее у самых корней волос. Поскольку она не подставляла ему губы, он приподнял за подбородок ее лицо и поцеловал ее в уголок рта. До сих пор все было вполне пристойно, но Ларрак резко выпрямился и перевел дыхание, сказав:

– Давайте ужинать! Иначе, если эта игра продлится…

И Клер подумала: «Придется платить… начиная с сегодняшнего вечера».

Ларрак довольно ловко откупорил бутылку шампанского, наполнил бокал и протянул его ей.

– О, вы же знаете, я никогда не пью вина, – сказала Клер.

– Какая жалость! Цвет шампанского был бы вам к лицу. Вы действительно не хотите слегка охмелеть, даже сегодня вечером? Поверьте мне, после этого все покажется вам куда проще.

– Нет, действительно не хочу, – ответила Клер. – Да и не могу, мне потом будет плохо.

Он разочарованно махнул рукой и спросил, что она будет есть.

– Куриное крылышко и какие-нибудь охлажденные фрукты.

– Неужели вы не хотите омара? Или гусиной печенки?

Клер вспомнила сон, увиденный в Сарразаке, и подумала: «Последний ужин приговоренного».

Сам Альбер Ларрак ел с аппетитом, хотя и казался смущенным, и говорил с наигранным оживлением, выдававшим его замешательство. За окнами темнело. Клер подошла к окну и, опершись на подоконник, выглянула в сад. Легкий ветерок колебал листву; нимфа посреди водоема лила в него тоненькую струйку воды. Клер прошептала:

Чудесным утром, утром ранним,Багровым солнцем залиты,В осеннем трепетном туманеС деревьев падают листы…[69]

Ей хотелось бы услышать в ответ нежное эхо: «О друг мой нежный!»[70]

– Что вы говорите, милая Клер? – спросил Альбер Ларрак, подойдя к ней и ласково поглаживая ее бедра.

– Я вспоминала Верлена, знаете, эти стихи «Чудесным утром…» Давайте спустимся в сад, там так красиво.

– О нет, – ответил он. – Сжальтесь над моим нетерпением! Нам предстоит кое-что более приятное. Вы не хотите пройти в вашу спальню? Я к вам присоединюсь через четверть часа.

Клер вошла в спальню, оглядела широкую кровать с розовыми простынями и медленно разделась. Потом, облачившись в длинную ночную рубашку из белого атласа, села в кресло, дрожа от ледяного озноба и молча готовясь к неизбежному. Бриллиант на ее руке мерцал, точно капля света. «Мой совет: до обрученья дверь не отворяй!» – подумала она. Что ж, «обручение» состоялось. Ларрак вошел в спальню без стука. Он был в голубой пижаме, подпоясанной витым шнуром. Быстро подойдя, он взял Клер за руку и поднял с кресла.

– Идем в постель, – сказал он, – и не бойся. Я не буду груб.

Он уложил ее рядом с собой и провел рукой по ее напряженному холодному телу.

– Как ты чудесно сложена! – сказал он. – Но ты, кажется, замерзла? Что с тобой? Тебе нехорошо?

Клер попыталась улыбнуться, но у нее стучали зубы. Из сада веяло цветочными ароматами.

– Иди ко мне, я тебя согрею, – прошептал он и обнял ее.

Закрыв глаза, она доверчиво прильнула к нему. Он крепко прижимал ее к себе, и она с удовольствием впитывала всем телом его живое тепло, как вдруг что-то неудобное помешало ей. Миг спустя к ее губам прильнул жадный рот, и сверху на нее навалилось тяжелое тело. Открыв глаза, Клер увидела над собой лицо мужа, ставшее внезапно странным, жестоким.

– Не сжимайся так, дорогая… Позволь мне сделать это…

Но Клер окаменела, она не могла преодолеть себя, хотя знала, что ей придется вынести вторжение мужчины. Она изо всех сил старалась поддаться, уступить, но какой-то дикий, первобытный страх сковывал ее. «Я не хочу чувствовать, не хочу, не хочу!» – мысленно твердила она, совсем как в детстве в Сарразаке прикладывая ладони к горячему кофейнику. Ей все же удалось перебороть себя и отдаться на волю мужа. Ее тело разорвала глухая ритмичная боль. Наконец мужчина испустил крик наслаждения и мигом позже, удовлетворенный, насытившийся, упал на постель рядом с Клер, глядя на нее влюбленно и гордо, словно он совершил некий подвиг.

Клер убежала в туалетную комнату. В окне, над темными массами деревьев, на черном бархатном небосклоне мерцали звезды. И, глядя на них, она снова, теперь уже с горькой иронией, прошептала: «Волшебный час»… Потом вспомнила мисс Бринкер, а следом, как ни странно, полуобнаженную Каллирою, лежащую без чувств у ног верховного жреца. «Нестираемый позор» – так говорила мисс Бринкер. «Как нож безжалостный» – так говорил Бодлер. И все это, увы, было правдой. Даже пресловутый «плод чрева», так смущавший ее невинное детство. Клер расплакалась и плакала долго и тихо. Когда она приоткрыла дверь спальни, то увидела, что патрон спит с раскрытым ртом. Она побоялась лечь рядом с ним, чтобы не возбудить его желания, притулилась на подушках шезлонга и так, дрожа от холода, просидела до рассвета. Наконец раздался крик петуха, щебет птиц. Ровное дыхание спящего мужчины размеривало бег времени. Клер бесшумно оделась и решила пойти в сад.