Большевики - Михаил Алексеев

В землянку входит Борин, за ним Арон. Лицо у Борина манящее, ласковое.

— Петенька, милый, — кричит Феня. Бежит и падает к нему на грудь.

Он крепко прижимал ее голову к своей груди. Горячо поцеловал, потом еще…

Наконец, Борин, обнимая ее одной рукою, повернулся вместе с нею к выходу и сказал: «Это, товарищ начальник, моя жена».

Но в землянке, кроме них, никого не было.

Вечером в Фениной землянке устроили заседание штаба военно–революционного отряда, как окрестил отряд Михеев. В землянке битком набилось народу. Перед открытием собрания Фролов внес внеочередное предложение:

— Товарищи, — сказал он, — во всем правилам военного дела следует создать ясность в отношениях между командирами. Между нами, конечно, никаких разговоров на этот счет быть не может. Но для сохранения дисциплины в лесу — это нужно. Товарищи, я предлагаю такую лестницу чинов. Первое — командиром всего объединенного отряда командира батальона. Второе — начальником штаба революционного отряда — Арона. Третье — военным комиссаром и, так сказать, политическим руководителем — тов. Борина. Остальные товарищи, так сказать, будут им заместителями. Я, например, буду замещать Арона, Михеев — Борина; Федор же, так как он связан с работой особого отдела, на особом счету. Вот и все. Предлагаю издать приказ по отряду № 1. А в развитие этого приказа каждый начальник издаст особое распоряжение. Согласны? Возражений нет? Михеев, пиши приказ, а ты, Борин, открывай заседание.

Борин кивком головы объявил заседание открытым. Слово дал Арону. Арон в нескольких словах изложил содержание принятых утром решений. Обрисовал моральное состояние отряда. Посыпались возражения. Первым возражал командир батальона.

— Продовольствия хватит даже на месяц, а если не хватит, сумеем достать. Но в бой вступать сейчас безрассудно. Нужно выжидать. Нужно увеличить отряд до нескольких тысяч. Нужно перебросить к местечку батарею. Необходимо в первую очередь связаться с армией и с городом. Самостоятельно выступать рискованно. А дисциплину я берусь восстановить. Нужно только будет крестьян отделить от красноармейцев. Это можно устроить.

Федор говорил почти то же самое, но предлагал все же маленькие налеты на врага устраивать. Добывать оружие, сеять в тылу панику.

С этими предложениями все согласились. Перешли к вопросу, кому отправляться в город. Феня стала настаивать, чтобы разрешили ей. Борин молчал, хотя было видно, как он взволновался. Возражал Арон.

— Она больна, — говорил он. — И к тому же она женщина, стало быть, для этой работы непригодна.

Слушая возражения Арона, все смеялись, особенно Фролов. Но все же кандидатуру Фени отвели.

Встал Борин и предложил две кандидатуры: свою и Федора:

— Нужно все же сознаться, что эта работа для нас будет легче, чем для всех остальных. Каждый из вас знает, что мы работали в ЧК. Почти во всех частях и организациях города у нас есть, вернее были, но мы думаем и теперь остались живы — секретные сотрудники. Федор большинство из них знает в лицо. Знает их адреса. Он поэтому будет незаменим в городе. Что касается меня, то я должен буду завязать связь с подпольем. Я уверен, что оно там есть. Подытожу настроение врагов и рабочих и, если будет возможно, установлю время и формы совместных выступлений.

Против кандидатуры Федора никто не спорил. И Федор, улыбаясь, сидел, быстро кивая головою — «молодцы, мол, ребята».

Борину же делал отвод Аром.

— Борин устал, его смогут заменить — ну хотя бы я. Надо беречь товарища. Он здесь нужнее…

— Что–то ты, братец, сегодня бессвязно говоришь, — заметил ему Федор. Борин энергично настаивал на своей кандидатуре, и ее приняли большинством. Феня сидела побледневшая, но молчала. Глаза у нее были полузакрыты, губы плотно сжаты, а голова откинута назад.

На этом вопросе собрание закрыли и разошлись.

У входа Михеева остановил председатель.

— Ребята поймали комиссара…

— Какого комиссара? — спросил подоспевший Арон.

— Что хлеб отбирал.

— Продовольственного?

— Вот–вот.

— Давай–ка его сюда, мерзавца.

— Да он уже мертвый… Ребята его убили… Так что совсем потроха наружу.

— Выругай их хорошенько, председатель. Чтобы другой раз самочинно не убивали. Мы бы над ним здесь суд устроили.

— А чего там… Вор был человек… Не жалко… Потом десять микитинских пришли. Принимать, что ли? — с ружьями.

— Да, принимай. А теперь, председатель, вот что вот твой новый начальник — Арон указал председателю на командира 6 аталиона.

— А ты куда же?

— А я получил повышение во службе, — пошутил Арон.

— Ага. Того! — председатель лукаво подмигнул Арону.

Лунная летняя ночь, сияющая тысячами звезд, насыщенная ароматной влажной зеленью, спустилась над поляной. Среди деревьев сверкали сотни костров, кое–где слышались хоровые песни.

Борин и Феня находились одни в полутемной землянке. Тетка Марья ушла спать к соседке.

В землянке было тепло, в воздухе еще пахло табачным дымом.

Борин полулежал, склонившись на грудь к Фене. Она гладила его волосы, бороду, целовала его лицо.

— Ты бы мог не пойти, — тихо говорила она. — Петенька, милый! Тебя могли бы заменить друзья…

— Нет, не могли бы. И потом — почему другие, почему не я?

— Петенька. Я понимаю, что во мне сейчас говорит женщина — но… я хочу быть с тобою Я истосковалась по тебе. Несколько дней ты мог бы побыть со мною.

Борин не отвечал.

— У тебя так стучит сердце — ты здорова?

— О, да… Мне просто больно за тебя… За нашу любовью.

— Ничего, Феничка… Еще немного успехов — мы соединимся с армией и тогда мы будем все время вместе работать. Ведь ты же не уйдешь от меня снова? Нет?..

— Ведь только хочется тебя видеть. Знать, что ты здоров.

Наступила тишина.

— Я была дурочкой. Мне все казалось, что если мы будем вместе, то я у тебя отниму много времени… Но вот теперь я понимаю, несколько дней назад поняла, что это у меня — интеллигентщина…

— Нет, Феничка. Это у тебя еще старое. У тебя есть привычка мысли и чувства подгонять под голые принципы… Полная свобода… Независимость… И ты невольно заставляешь себя думать, что и я так рассуждаю. Ну, ну, не возражай — моя любимая… — Борин прислонился щекою к ее лицу и почувствовал на щеках капли слез.

— Феничка, оставь. Ну, о чем плачешь…

— Меня так тянет жизнь вдвоем теперь… Вот теперь, когда ты такой близкий и такой далекий. Хочется эгоистично взять тебя, не пустить никуда, побыть так вместе… или пойти теперь же вместе в дорогу… Но почему мне нельзя пойти?

— Феничка… Ведь ты сама понимаешь, что ты в дороге свяжешь меня… И мы вместе погибнем… Нет, нет, останься здесь. Я через 3–5 дней буду обратно. А ты здесь отдохни. С новыми силами возьмемся вместе за работу. Работа ждет нас… Хорошо.

Она молчала, прижимая его голову к груди.

— Я так страшно боюсь за тебя, когда не знаю, где ты. Меня так тянуло к тебе. Нет, мы больше не будем разлучаться. Вместе будем работать. Вместе умрем. Только теперь я понимаю, как ты был прав тогда… Ждать другой обстановки нельзя.

Снова молчание.

От ее тела опьяняюще пахло. «Милая». Любимая.

Кровь стучала ударами.

Глава третья

Утром провожали в дорогу Борина и Федора. Шли три версты гуськом друг за другом. Смеялись, толкали друг друга с узкой мшистой тропинки в высокую траву. Прощаясь, крепко жали руки. Провожатые остановились и вскоре скрылись из виду. Уходили четверо: Борин, Федор, Амазасп и проводник. Амазаспа додумался взять Федор. Он знал по сводкам, что в районе города расквартированы части белой дикой дивизии. Состав частей этой дивизии был преимущественно мусульманский. В дороге, да и в городе могли быть встречи с патрулями, объездами, караулами. Нужно было тут же на места суметь о 6 ъясниться с ними на их родной речи. Амо вчера сказал, что он отлично знает мусульманский язык. И Федор, не глядя на энергичные протесты командира батальона, добился нужного распоряжения. Амо и сам не возражал против прогулки, как он говорил.

Местами Борину казалось, что зеленая мшистая почва колебалась у него под ногами. Спросил у Федора. Тот тоже чувствовал это. Спросили у проводника.

— Что это земля шатается?

— А тут болото, трясина… кругом болото. Лошадьми тут ехать нельзя, земля раздастся, и поминай, как звали.

— А далеко еще такая зыбкая земля будет? — с внутренней дрожью спросил Федор.

— Версты четыре.

Желая развлечься, Федор принялся зубрить свой новый паспорт, взятый в отряде у одного партизана. «Так — Федор Миронович Курицын… Курицын. Русский, конечно. 19 лет. Ноябрь. Холост. Основных примет не имеет».