Князь Никто - Саша Фишер

Конечно же ты, — беззастенчиво соврал я. — Только бюрократу ты либо денег на взятку пожалел, либо он честным оказался и помогать тебе не стал. Тогда ты меня сюда и притащил. Наобещав с три короба. Не слушайте его, уважаемые.

— Застрелил, говоришь? — холодные глаза тощего Веласкеса стали еще холоднее, прямо арктическим ветром повеяло.

— Ага, — я кивнул. — Хотел, чтобы все думали, что это тати какие–то его в ночи убили, а он, благодетель Вяземской Лавры, на себя готов взять трупный промысел. Чтобы мертвых бродяг антропомантам продавать, а мертвых девок — извращенцами всяким.

— Ишь ты, говна какая… — жирный Бондарь скривился и даже отложил в сторону копченую куриную ногу, от которой как раз примеривался откусить. — А сам–то ты чей будешь, пацан?

— Демьян Найденов, пугалов приемный сын, — отчеканил я. — Кто Вороной кличет, кто Чижиком.

— И ты тело Пугала, значит, жукнул, чтобы промысел этому лысому не достался? — прищурился Бондарь.

— Ага, — я согласно кивнул.

— Хитро, — жирдяй хохотнул и снова потянулся к одной из тарелок.

— До меня что–то не доходит, что нам этот толстый затележить пытался, — обвешанный золотом Коврига выскочил из–за стола. — Получается, он уработал приемного батю пацана и промысел его теперь пытается себе пришпилить. Да еще и уважаемых людей к своей этой мурыже приелдонить… Это ты что ли предлагаешь трупы продавать тем урюкам, что в тухлятину уд свой сувать приучены?

На толстяка было жалко смотреть. Он то бросал в мою сторону испепеляющие взгляды, то пытался делать микроскопические шаги в сторону двери, то втягивал голову в плечи, как черепаха. Его объемистый живот мелко трясся.

— Отвечай, потрох сучий! — Коврига сделал очень быстрый шаг вперед и ухватил толстяка за рубаху левой рукой. В правой блеснуло узкое лезвие, которое замерло буквально в миллиметре от глаза толстого.

— Я пришел, чтобы обсудить вопросы… — проблеял тот едва слышно. Пошевелиться он боялся, но трясло его уже так, что он в любой момент мог собственным глазом насадиться на нож Ковриги.

— Глядите–ка, вопросы обсудить… Умный какой… — Коврига неуловимым движением всадил кулак под ребра толстяку. Тот сдавленно вскрикнул.

— Раз брюхо есть, значит умный, — жирный Бондарь вытянул вверх толстый как сарделька палец. — Веласкес пурги не гонет, научную статью читал!

— А Веласкес — потому что художник? — невинно спросил я.

— Ага, художник! — Бондарь опять громогласно заржал. — Хочешь под гжель распишет, хочешь — под хохлому!

— Ты мне муть–то не гони, жирный! — не обращая ни на кого внимания наседал Коврига, потрясая перед лицом толстяка узким острым лезвием. Тот извивался, пытаясь вырваться из цепких пальцев, но получалось не очень хорошо. — Ежели каждый уд будет мокруху тут разводить без спроса, это сплошной бардак начнется!

— Ты поаккуратнее, Коврига, глаз еще поранишь человеку… — приторно–сладким голосом проговорил Веласкес.

— Да я ему не только глаз! — заорал Коврига прямо в лицо толстяку. — Я его сейчас так отъелдарю, что маруха его будет по всей Вяземской Лавре клочки собирать.

— Какая еще маруха, ты на рожу его посмотри? — снова заржал Бондарь. — Да ни одна цыпа такого близко не подпустит. Разве что он у Пугала ее хотел купить, а тот не продал. И за это тот ему пулю в лоб и пустил…

— Да что вы такое говорите?! — заверещал толстяк и попытался вырваться. Нож скользнул по его щеке, оставив длинный кровавый след. — Кому вы верите вообще? Это же Ворона! По нему желтый дом плачет, он выдумал все! А Пугало в Петергоф к тетке уехал, мы с ним третьего дня пиво пили в «Коробчонке».

— У Пугала нет никакой тетки, у него вся родня от холеры померла, — заявил светлокудрый Иван–дурак. — Что–то совсем ты заврался уже. Если совести нет, так хоть уважение к собравшимся имей, да перестань языком своим поганым молотить.

— А ну–ка ша всем! — Ядвига резко встала и хлопнула по столу ладонью. Многочисленные ее золотые украшения мелодично зазвенели. — Мутная ты личность, Ореховский, вот что я скажу. А мы люди простые, нам не по пути с тобой, обжулишь еще. Так что ты, дорогой своей ступай. И в дела свои грязные нас не вмешивай…

На лице толстяка появилось такое облегчение, словно он до этого момента недельным запором страдал, а тут вдруг все у него получилось. Но я смотрел не столько на его лицо, сколько на Веласкеса, Бондаря, Ковригу и Ивана–дурака. Судя по хищным выражениям их глаз и хитрой улыбке на лице Ядвиги, речь была еще не закончена.

Глава 13. Кое–что о преступлении и наказании

— Эй, Коврига, ты ножичек–то убери, а то он еще порежется ненароком, — Ядвига снова ослепительно улыбнулась. — Он и так уже юшкой умывается, с лица весь осунулся, болезный…

— И что же мы этакого жучилу просто так отпустим, мамочка светлая? — Коврига сквасил недовольную мину, но лезвие моментально исчезло. — Я бы его прямо тут уработал…

— И все веселье себе забрал? — Пышный хвост Ядвиги укоризненно качнулся из стороны в сторону. — Конечно же, не просто так. Мы его с подарком отпустим. Веласкес, напиши–ка на его челе орла абиссинского! Чтобы ум его недюжинный каждому знающему человеку виден был…

До этого расслабленно сидевшие за столом гости вдруг пришли в движение. Двое сидевших с самого краю громил, не проронивших за всю трапезу ни слова, метнулись к толстяку, ухватили его за обе руки, и тот затрепыхался в унизительной выгнутой позе. Рубаха выбилась из–под брючного ремня, обнажая трясущееся бледное брюхо. Остальные тоже покинули свои места, положив на тарелки недоеденные куски жирной свинины, ломти свежайшего хлеба, щедро намазанные сливочным маслом и икрой, надкусанные ножки зажаренных до румяной корочки цесарок, рябчиков и цыплят, поставили на столы искрящиеся самоцветами бокалы и обступили болтающегося между двух амбалов толстяка.

Веласкес неспешно пересек комнату, извлекая из кожаных ножен переливающееся дамасским узором лезвие ножа.

Про абиссинского орла даже я что–то краем уха слышал, хотя всегда был человеком крайне далеким от криминального мира. Этот знак с гордым названием вырезался или выжигался на лбу того, кто совершил что–то мерзкое и недостойное. Это клеймо делало его «разрешенной жертвой» для любых действий, кроме убийства. Такому человеку позорно было подавать руку или помогать, зато считалось достойным отвесить ему пинка, вылить на голову ушат с помоями, измазать дверь его дома какой–нибудь дрянью. Его можно было обманывать и нарушать любые данные ему обещания, а вот вести с ним