Князь Никто - Саша Фишер

— А ум–то в твоей лысой башке есть? — громогласно спросил необъятных размеров мужик, чья туша свешивалась с обеих сторон массивного табурета. Тоже, кстати, лысый. А его толстомясый нос украшала бородавка размером с вишню.

— Я слышал, что чем больше пузо, тем больше ум, — поставленным голосом произнес другой застольный заседатель. Тощий, длинный, с круглыми очками на желчном лице и в беретике, как у парижского художника. Это на него смотрела Ядвига, когда сомневалась, что ответить.

— Ты, Веласкес, сильно–то не фармазонь, а то я и зазнаться могу, — необъятный тип с бородавкой потянулся к блюду с рябчиками, сцапал одного и с хрустом вгрызся в несчастную птичку, которая в его здоровенных руках вообще казалась крохотным воробушком.

— Я предельно искренен, уважаемый Бондарь, — тонкие губы улыбнулись, глаза остались холодными и внимательными. Очень светлые такое глаза, как две ледышки. — Я даже научную статью читал недавно. Что ежели ума в для головы слишком много, то он находит он перемещается в новый резервуар. У мужчин таковой на животе, а у женщин, прощу прощения, в афедроне.

— Так это что же получается, моя маруха умнее меня, раз у нее корма как монгольфьер? — вступил в разговор мелкий мужичонка с черной повязкой, закрывающей левый глаз. Правое ухо почти до плеча оттягивало несколько тяжелых золотых колец, во рту сияют два ряда золотых зубов. На шее — положенная на бок восьмерка Всеблагого Отца размером в полторы ладони толщиной в два пальца. А цепь такая, что волкодава во дворе на нее можно посадить, не оборвет. И ворот красной шелковой рубахи тоже расшит золотом. Только вот шея у него тощая, морщинистая и с уродливым шрамом.

— Конечно умнее, Коврига, она умеет помалкивать, когда не спрашивают! — жирный Бондарь громко захохотал, открыв рот. Во все стороны полетели брызги слюны и кусочки недожеванного рябчика. Остальная публика за столом подхватила смех. Либо фраза была связана с какой–то внутрицеховой историей, либо этот огромный неопрятный тип — обладает почти непререкаемым авторитетом. Даже черноокая Ядвига слегка улыбнулась и сделала маленький глоток из своего кубка. Желтого металла, покрытого замысловатым узором и посверкивающими самоцветами. Потом опустила его на стол, взяла изящными пальчиками ложечку и несколько раз стукнула ей о край бокала. Всеобщее веселье, которое стало уже затихать и само по себе, смолкло.

— Однако что же мы такие невоспитанные? — сказала она, белозубо улыбнувшись. — К нам тут с разговором пришли, а мы афедроны обсуждаем…

— Так молчит этот жирный, — Бондарь взмахнул зажатым объедком рябчика в одной руку и куском кровяной колбасы в другой. — А раз молчит, отчего бы и про афедроны не поговорить? Тема богатая…

Все снова засмеялись, но я смотрел не на авторитетного жирдяя с бородавкой, а на Ядвигу, которая в этот момент обменивалась многозначительными взглядами с тощим Веласкесом.

— А почему этот толстый за трупный промысел говорит? — вдруг вмешался в разговор еще один персонаж — румяный детина с копной льняных кудрей, этакий Иван–дурак, каким его на лубочных картинках рисуют. — Трупов же допрежь Пугало всегда возил. А этот откуда взялся тогда? Ты кто вообще будешь, елда лысая? И про трупный промысел отчего разговор ведешь?

— Так это… — «мой» толстяк побледнел еще больше. Даже красный нос стал светлее, чем обычно. Он принялся щелкать беззвучно пальцами, что было знаком для меня. Чтобы я запустил «светляка». Когда он планировал разговор, он представлял себе все совершенно иначе. Думал, что Ядвига будет сидеть за письменным столом в рабочем кабинете, как какая–нибудь чиновница. И что из подручных рядом с ней будет разве что здоровенный тупой и бессловесный телохранитель и исполнительный, расторопный, но тоже молчаливый секретарь. Да и ее саму он представлял как–то иначе. Серьезной пожилой дамой. Тупенькой, разумеется. Которой просто раньше не хватало сильного мужского плеча, которое он, такой умный и оборотистый, с удовольствием ей предоставит и разделит, так уж и быть, бремя короны криминального мира…

Только вот «светляка» я запускать не собирался.

— Что еще за Пугало? — спросила Ядвига.

— Так труповоз из Вяземской Лавры же! — воскликнул Иван–дурак.

— Что–то не пойму я, про что вы толкуете! — красивое лицо Ядвиги стало грозным. — Труповозный промысел какой–то… нам–то что с того? Труповозный, фу… К столу еще про такое говорить пришел.

— Госпожа Ядвига, прошу вас, выслушайте меня! — толстяк наконец–то перестал заикаться и даже осмелел настолько, что шагнул к столу. — Пугало возит трупы без фантазии, просто собирает и тащит в слона. Там их сжигают, и вся недолга. А я предлагаю другое совсем! Вот представьте, ежели надо, чтобы человек взял и исчез, растворился в воздухе, чтобы даже следов не осталось… Чтобы тело жандармы не нашли и их ищейки не начали землю рыть и розыск устраивать. Так вот, ежели это тело погрузить в телегу труповоза, то в кочегарке его кинут в печь, как бесхозный труп… А еще есть уважаемые люди, готовые безымянные и бесхозные трупы для своих нужд покупать…

Все сидящие за столом молча слушали сбивчивую речь толстяка. Только вот смотрели на него не с уважением к его богатой фантазии, а… с все возрастающим презрением.

— Ты, елда лысая, какую–то ересь нам сейчас предлагаешь, — перебил его Иван–дурак. — И если ты головой своей подумаешь, а не афедроном, то сообразишь, что трупы не просто так в печи сжигают, а чтобы Вяземская Лавра от холеры да от тифа не передохла!

Толстяк снова принялся судорожно щелкать пальцами. Но я снова сделал вид, что не заметил.

— Я не понял что–то ничего, — вытирая жирные пальцы о край скатерти, сказал Бондарь. — Пугало какое–то… Трупы… Толстый, ты о чем нам толкуешь–то? У друга своего Пугала хочешь промысел отжать, или что?

— Он мне не друг… — голос толстяка снова сорвался на писк.

— Помер Пугало, — сказал я, и множество пар глаз тут же уставились на меня. В том числе и «мой» толстяк. И глаза его выражали такой коктейль из возмущения, ярости, недоумения, паники и ненависти, что любо–дорого смотреть.

— Как помер? — спросил Иван–дурак. — Я его видел третьего дня!

— Его на пороге дома застрелили, — сказал я, как ни в чем ни бывало. — Вот этот вот самый Ореховский. — А утром пришел с каким–то бюрократом, чтобы тот ему дело передал, раз Пугало умер.

— Ах ты гаденыш мелкий! — завопил толстяк и затрясся всем телом. — Это не я стрелял!

—