Уранотипия - Владимир Сергеевич Березин

своих детей. Дело было не житейским, но простым. А в те минуты после купания он слушал рассказы о том, что человечина сладка на вкус, будто мёд, да только раз попробуешь её, жить без людской плоти не сможешь. Мальчишки уходили, а он снова лез в воду.

И вот сейчас, заболев на чужой земле, он раз за разом нырял в этот чёрный пруд, пока жара не исчезала наверху, а его понемногу начал пронизывать страшный холод.

Сом-смерть ждал его внизу, беззвучно открывая рот и шевеля усами.

К болезни Орлов успел подготовиться, почувствовав её приближение дня за три. Стала мучительно болеть голова, и пальцы промахивались мимо уздечки.

Он был один среди зноя и камней, и на слугу положиться было невозможно. Тогда Орлов двинулся к Городу, в котором была надежда на спасение, русская миссия и надёжные врачи. Но до Города он не добрался и стал терять сознание в виду небольшого селения.

Орлов выбрал постоялый двор с чистой комнатой, – чистой, насколько тут это было возможно. В странствиях по Востоку он выучил множество языков и прекрасно умел торговаться, но тут шансы были не равны. В ход пошли деньги не только из кошелька, но и часть монет, зашитых в поясе. Он аккуратно расставил тюки за кроватью, чтобы у местных не было соблазна потрошить её, и распределил деньги так, чтобы у слуги был стимул ходить за ним, а не ждать скорой смерти.

На всякий случай он положил рядом с кроватью заряженный пистолет.

Слуга оказался предан без лести, несмотря на сомнения, что посещали путешественника раньше. Молодой араб исправно носил ему воду, разбавленную кислым вином (по вкусу – просто уксусом), и выносил лохань с нечистотами.

На третий день Орлову стало ещё хуже, и в бреду он стал путешествовать по окрестным холмам. Цель странствий его была смутной, в болезни он всё время боялся, что потеряет путевой дневник и его поездка станет вовсе бессмысленной. Ничего не останется от него в этом мире, – похороненный без отпевания и отпущения грехов, он превратится в песок и коричневую пыль.

Когда он ехал по пустыне, ему встретился старик с ульем. Улей был точно такой же, как на пасеке его детства, куда его, тоже в обход запрета маменьки, привёл гувернёр. Пчёлы были сонны и спокойны, опасности не было, но мальчик чувствовал за ними особую силу.

Мёд ему тоже достался.

А тут голый старик обнимал улей со снятой крышкой и пожирал соты, выбивая их из рамок.

– Я знаю, кто ты, – сказал старик.

– А я знаю, кто ты, – еле шевеля губами, ответил Орлов. – Ты медовый человек. О тебе мне рассказывал один еврей из Алеппо. – Фамилия мудреца-еврея потерялась, и Орлов поискал её рядом, но потратил много сил, чтобы вернуться в вязкое, как мёд, течение разговора.

Старик молчал, среднерусские пчёлы ползали по нему, и вокруг не было ни кустика, ни былинки.

– Хочешь меня? – вдруг спросил старик. При этих словах он перестал жевать и поднёс руку к глазам. Он долго что-то высматривал на своей ладони и наконец отломил свой палец.

Орлов медлил, и старик молча вложил ему палец в рот, будто просфору.

В этот момент, ощущая на языке вкус мёда и ужаса, Орлов очнулся. Тело было покрыто крупными бисеринками пота. Слуга храпел за занавеской, над селением лежала ночь без звёзд, толстая и пахучая, как старый ватный халат.

Он долго лежал, слушая эту чужую ночь. Где-то вдалеке закричала неизвестная птица, затем взвизгнул осёл, и всё стихло. Храпел не только слуга, храпели и остальные путники на постоялом дворе. В промежутках между этим храпом он слышал падение созревших плодов в саду. Жизнь продолжалась без него, бессильного и никому не нужного.

Орлов, облившись потом от слабости, всё же сумел напиться воды с вином и снова уставился в потолок.

Сон пришёл, неотвратимый, как война, нежданный, как путник, вернувшийся обратно от городских ворот. Неотвязный старик стоял перед ним, вылезшим из господского пруда, и на руке у старика не хватало пальца.

– Ты медовый человек, – сказал ему Орлов. – Ты безгрешен и чист, ты ушёл в пустыню питаться мёдом, а потом твоё тело поместили в бочку с мёдом и теперь будут ждать, когда исчезнет граница между твоим телом и сладкой приправой. Зачем ты даёшь мне свою плоть, ведь она должна лежать под спудом сто лет? Русская вера не одобряет употребления людей в пищу.

Старик молчал, и русский ветер трепал его сладкую бороду.

– Я знаю, кто ты, – снова повторил Орлов.

– Нет, ты не знаешь, – ответил старик. – Я великий воин Александр, я лежал двадцать веков и ещё три века в бочке с мёдом, куда меня положил Птолемей. Мои соратники так любили меня, что, обнимая, отломили мне медовый нос. Ты тоже воин, и я пришёл тебе помочь.

Он говорил ещё долго, и пейзаж вокруг них успел измениться: зелёная трава пожухла, листья кустов облетели, и пошёл нудный осенний дождь. Он был холоден и страшен, этот дождь, Орлова трясло от струй холодной воды, заливавшейся за шиворот, а по телу от неё проходила судорога. А старик всё говорил и говорил, хотя мимо них уже полетели белые мухи. Нагота посреди русской зимы не смущала его, и речь оставалась мерной и такой же непонятной Орлову.

Когда забрезжил рассвет, больному стало лучше. Он отдал распоряжения о покупках и указал слуге на монетки, оставленные на столе.

Постоялый двор оживал: уезжали одни, приезжали другие. Хозяин захотел взять дополнительную плату, потому что путники боятся больного. Этот случай Орловым был тоже предусмотрен.

Слуга так весело рассказывал новости, что Орлов понял, что молодой араб уверился в том, что хозяин скоро умрёт. Слуга думал о вещах больного, и это согревало его душу и бодрило речь.

За стеной послышался женский голос, и араб услужливо рассказал, что это молодая вдова едет в Город. Снова кричали ослы, всхрапывали лошади где-то во дворе, и снова его тело охватывала мелкая дрожь. Тогда Орлов вновь погрузился в чёрную воду пруда и почувствовал, что сом-людоед проснулся и следит за его движениями.

Проснулся он оттого, что рядом кто-то был.

Шаги около кровати были легки и незнакомы. Орлов понял, что до пистолета он не дотянется, и положился на милость судьбы.

И милость легла на его лоб мокрой повязкой.

Рядом была женщина, он чувствовал её запах, а может, этот запах он выдумал. Запах был родным, пахло липовым мёдом и травой у речки.

Он снова нырнул в забытьё, и