Колонна и горизонты - Радоня Вешович

к нам присоединился доктор Дашич. На наших позициях творилось что-то невообразимое. Саво Машкович стрелял длинными очередями, опустившись на колени. Затем он нервно вскочил на ноги, глядя куда-то влево. Я тоже посмотрел в ту сторону и увидел, что из-за края плоскогорья появился человек в белом головном уборе, похожем на кепку Войо Масловарича. Прижав приклад к щеке, он стоя стрелял в нас. Не веря своим глазам, я крикнул ему:

— Не стреляй, Войо! Разве ты не видишь, что здесь свои?!

Но человек щелкнул затвором и выстрелил снова.

Покидая позицию, Машкович крикнул мне:

— Ты что, ослеп?! Ведь уже подходят!

Только тогда до меня дошло, что этот человек в белой кепке совсем не Войо. Я быстро нажал на спусковой крючок своего итальянского карабина, но выстрела не последовало: произошла осечка. В кустах раздавался шум — это Живко и Саво вытаскивали из карманов Милисава Дашича документы. Теперь я понял, по ком четник только что выпустил столько пуль. Враги не решались подойти сразу к оставленным нами позициям, а тот среди них, кто убил Дашича, что-то кричал нам писклявым голосом.

В ту ночь противник перешел в общее контрнаступление, применяя такую же несложную тактику ведения боя, как и наш Перо, хотя последний, пожалуй, действовал более разнообразно. На следующий день Павел Джуришич послал в обход, вниз по течению Тары, целую бригаду своих «штурмовиков», и в результате этого нам пришлось поспешно отойти к горам Дурмитор, а затем оттуда направиться к Синяевскому перевалу. Михайло Недович, идя впереди меня в колонне, всю ночь сокрушался и плакал, почему, мол, он не погиб вместо своего кума Милисава, который первым ему объяснил, за что борются коммунисты.

Часть батальона и его обоз прошли через уже горящий Жабляк. Стены из сухой древесины ели исчезали в бушующем пламени, и бойцы, подстегивая лошадей, спешили преодолеть зону огня. Группа четников, с которой мы столкнулись у Тары, настигла нас у подножия Дурмитор. С поросшей можжевельником горы до самого вечера стрелял пулемет Вуйошевича. Здесь проходил последний оборонительный рубеж наших рот. Ночью, когда батальон был уже высоко в горах, в лица людям ударил снежными иглами настоящий декабрьский северный ветер.

Вместе с пролетарцами шли беженцы и бойцы молодежных батальонов. Все двигались молча, страдая от пронизывающего насквозь холода. Впереди меня послышался девичий голос. Анка Церович, одна из тридцати добровольцев, которых в те дни перевели из Дурмиторского и других молодежных батальонов в наши роты в качестве второго крупного пополнения, стала читать стихи, чтобы забыть о холоде. А знала она их тысячи. В ночь накануне оставления нашими войсками Жабляка она устроила для местных жителей и воинов вечер песен и стихов.

Батальон поднимался к самой вершине Дурмиторских гор. От студеного ветра, как и от итальянских самолетов, которые и здесь нас обнаруживали, мы прятались под ветви невысоких, причудливо искривленных сосен. Только здесь смогли выжить эти деревья, но за свое существование в столь суровых условиях они платили безобразными наростами на стволах. Мы находились так высоко в горах, что вода закипала, едва мы разжигали огонь. В ветках деревьев не умолкая шумел ветер, а воздух по вкусу напоминал воду, натопленную из снега.

Вскоре нас и здесь настигли четники, решившие, по-видимому, сопровождать нас до самой черногорской границы. Мы наблюдали с края большого плато, как огромные черные толпы с развернутыми знаменами приближаются к нам. Вся эта черная масса с сильно растянутыми флангами двигалась медленно, осторожно, словно разливающаяся по бумаге огромная клякса. Борясь со свирепствовавшим ветром, четники остановились на полдороге и выслали вперед двух разведчиков. Один из них пошел вправо, где никого не было, но зато другой, обойдя пастушьи хижины и загоны для скота, направился точно в нашу сторону. Пришлось, не дожидаясь подхода остальных подразделений, открыть огонь и тем самым выдать свое местонахождение.

Начались многодневные бои, которые велись на голых плоскогорьях. Теперь четники действовали более осторожно. Они будто ждали, когда нам надоест сидеть здесь и мы отойдем без боя, но с удалением от итальянских гарнизонов их решительность заметно снизилась. Однажды в перестрелке шальная пуля ранила в бедро нашего Светозара Чораца, земледельца из Дапсича, что у Берана. Он сильно сжал мышцы вокруг раны, и пуля, к общему удивлению, выпала. Светозар взял в руки не остывший еще кусок металла, завернул его в носовой платок и спрятал за пазуху. При этом он сказал: «Возьму эту пулю на память и буду хранить как талисман, который спасет меня от смерти в предстоящих боях».

С нами от четников уходил почти весь Дурмитор: сотни крестьян, пастухов со стадами, с продуктами и постельными принадлежностями покидали свои горы. А мы, чтобы никому не давать повода для каких-либо обвинений, ничего не брали для своего питания у этих людей. Голод утоляли чем придется. Ели даже листья, траву, изредка доставали прокисшее молоко, которое пастухи, уходя, оставляли в хижинах на летних горных пастбищах. Такая пища истощала нас, особенно кислое молоко, которое действовало сильнее касторового масла.

Измученные, мы, казалось, разучились мыслить здраво… Но все же, когда мы спрашивали пастухов, сколько еще идти до очередного горного пастбища, или разговаривали с крестьянами об их заботах, мы вовсе не были беспомощными и незрелыми в своих рассуждениях. В таких разговорах между нами крепла какая-то невидимая, но прочная связь, и никакие силы не могли нарушить ее.

Привал объявили на пастбище Николин Дол, почти у самой границы с Черногорией. Андра Ломпар, рабочий обувной фабрики в Цетине, а сейчас батальонный интендант, предложил здесь Анке Церович перейти работать на кухню, но девушка отказалась.

— Если бы мне хотелось чистить картошку и раздувать огонь под котлами, — ответила она упрямо, — то я могла бы это делать и у себя дома.

На собрании, которое состоялось здесь, критиковали одного парня из пополнения за то, что он недостойно вел себя и совсем не мог переносить голод. Недоедание, как и круглосуточные бои и опасные походы, изнуряло всех.

Особенно запомнилось мне выступление Хамида. Удивленное замечание критикуемого, почему мы его столько ругаем за «мелочь», но молчим о разведчиках, которые недавно съели у беженцев по куску мамалыги с сыром, а вернувшись в роту, взяли и «паек», заставило Хамида попросить слова. Он не стал говорить о парне, который пытался умалить свою ошибку, сосредоточивая внимание присутствующих на ошибках