Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

Вспоминаю драматическую сценку. Мы все сидим за столом у Габричевских, и вдруг Никита обращается к хозяину:

— Александр Георгиевич, а почему вы в свое время не эмигрировали?

Игорь Александрович от этого приходит в ярость. Он поворачивается к сыну и говорит:

— Как ты смеешь задавать такие вопросы?

Слава Тебе, Господи! Никита Игоревич давным-давно живет во Франции, я иногда вижу его в телевизионных программах.

В те годы я знал еще одного человека со сходной судьбой. Это — композитор Андрей Волконский. Он тоже был привезен в Совдепию отроком и, как Никита, мечтал отсюда вырваться… Другой сочинитель музыки, наш общий приятель Николай Сидельников, называл Никиту и Андрея — “дети капитана-эмигранта”.

Я уже не припомню, кто из детей репатриантов того же поколения, что и Игорь Александрович Кривошеин, рассказал мне историю приезда своих родителей в Совдепию. Для этих людей, принявших советское гражданство, был во Франции сформирован целый поезд. Они туда погрузились со скарбом, и почти каждый вез на “историческую родину” собрание уникальных книг...

Как только они пересекли границу СССР, поезд был остановлен, а на соседнем, параллельном пути стоял ожидавший их состав из телячьих вагонов. Тут их всех арестовали и стали пересаживать в теплушки... А книги, которые они везли с собою, свалили “под насыпь, в ров некошеный”, затем облили бензином и подожгли...

Несчастные репатрианты пытались протестовать:

— Ну хорошо — нас вы арестовываете... Но зачем же вы уничтожаете книги? Это же все — редкие издания... Мы везли их в дар своей родине...

На это доблестные чекисты отвечали:

— Так тут же больше половины на иностранных языках... А вдруг там есть что-нибудь антисоветское?

Вспоминает В. А. Успенский:

— В 1967 году издательство “Мир” выпустило сборник “Математика в современном мире”. Я принимал участие в этом издании и поэтому довольно часто встречался с ведшим его издательским редактором, каковым был Р. А. Фесенко. Края передних зубов у него были выщерблены — как он объяснил, вследствие ударов, каковые наносил ему следователь. Дело в том, что он был одним из тех, кто подвергся массовой послевоенной репатриации из Харбина на “историческую родину” с последующей неизбежной репрессией. Мне рассказывал Р. А. Фесенко, что, как только пассажирские вагоны пересекали советскую границу, репатриантов перегружали в вагоны товарные и развозили по лагерям. Такой судьбы, по его словам, избежали лишь единицы (одну из таких “единиц” я знал — это была Наталья Иосифовна Ильина, ко времени моего с нею знакомства уже бывшая известной советской писательницей). Процесс репатриации из Китая если не сотен, то тысяч человек не был мгновенным, и

я усомнился в достоверности рассказа. “Если, как вы утверждаете, репатриация продолжалась несколько месяцев, — сказал я своему собеседнику, — то не может быть, чтобы сведения о том, что происходит с репатриантами по пересечении ими границы, не просочились в западную прессу, а оттуда в Китай. А тогда репатриация должна была бы прекратиться”. Фесенко мне возразил: “А сведения и просочились, и в Харбине они стали известны. Но поскольку западная пресса описывала все, что было в действительности, то русские харбинцы посчитали эту информацию злостной клеветой. Они допускали, что пограничные власти могли по тем или иным причинам арестовать отдельных репатриантов, но чтобы почти всех — это не вмещалось в их способность восприятия и потому воспринималось как заведомая ложь, которой нельзя верить”.

Я помню, за столом у Габричевских зашла речь об официальной советской литературе, о “социалистическом реализме”. Александр Георгиевич произнес:

— Если читать эти романы, совершенно нельзя понять, откуда берутся и каким образом рождаются дети.

— У нас особенная страна, — отозвался я. — Детей здесь приносит белый аист, а потом их увозит черный ворон.

И еще об одном коктебельском знакомстве. Я помню, на той же улице, где стоит дом Габричевских, одно время снимал комнату московский врач-психиатр Богдан Богданович Довбня. Мне запомнился такой его рассказ:

— Люди с психическими отклонениями, наши больные, порой проявляют такую сноровку, которая “нормальным” и не снилась. Одна такая дама ухитрилась раздобыть телефонный номер Хрущева. Это был номер городского телефона, который стоит на ночном столике у кровати. И она принялась звонить туда по ночам, притом ругала его на чем свет стоит… Но она очень хитро поступала. Каждую ночь она звонила из автомата, всякий раз из какого-нибудь иного, отдаленного района… Туда немедленно выезжали машины КГБ, но пока они мчались, злоумышленница вешала трубку и скрывалась в одном из подъездов… Гэбэшники сбились с ног, они просили Хрущева: “Никита Сергеевич, постарайтесь говорить с нею как можно дольше… Чтобы мы успели доехать…” В конце концов они ее, конечно, поймали, но длилась эта история недели две.

В шестидесятых годах мой младший брат Борис был актером театра “Современник”. Помнится, летом его включили в группу артистов, которая отправилась в Казахстан “обслуживать целинников”. Сначала они оказались в Алма-Ате и попали там на американскую выставку.

И вот мой брат стал свидетелем беседы, она происходила между местным жителем (из русских) и американцем. Наш соотечественник говорил:

— Ну что же вы так негров не любите? Линчуете их… Вот мы тут с казахами живем — и ничего, терпим!

И еще на ту же тему.

Московских актеров возил по целинным совхозам шофер, который не скрывал своего беспредельного презрения к казахам. Один из артистов сделал ему замечание:

— Как тебе не стыдно? Казахи такие же люди, как мы… Только они другой национальности…

— Тоже мне — национальность, — отвечал шофер. — Да мы их ссать стоя научили!

На дворе стоял год шестьдесят четвертый. Мы с Львом Николаевичем Гумилевым шли по Кузнецкому Мосту, он направлялся в редакцию журнала “История СССР”.

— Несколько месяцев тому назад я им послал статью. А они мне не отвечают — ни да, ни нет… — сказал он.

— Вы их поторопите, — сказал я. — Ведь история СССР может и окончиться…

Мы тогда посмеялись.

Но ведь и он и я дожили до 1991 года.

Я запомнил высказывание Льва Николаевича по поводу некоего сомнительного поступка, который совершил Н.:

— У каждого народа есть такое качество, которое его губит. У англичан — высокомерие, у немцев — педантичность, у русских — пьянство и воровство, а у евреев — бестактность.

И еще из разговоров с Гумилевым, речь шла о Четвероевангелии. Он говорил:

— То обстоятельство, что евангелисты по-разному описывают некоторые события, — наилучшее доказательство подлинности этих текстов. Если два человека повествуют о чем-то абсолютно одинаково, значит, один списал у другого. Это — аксиома, один из главных принципов источниковедения.

Среди сокровищ Императорской публичной библиотеки было Остромирово Евангелие, один из древнейших памятников церковнославянской письменности. Этот манускрипт написан в 1056 — 1057 годах для новгородского посадника Остромира (в крещении Иосифа).

Я запомнил такой рассказ Ахматовой. В один из дней (дело происходило в двадцатых годах прошлого века) сотрудники библиотеки, придя на службу, обнаружили разбитую витрину и увидели, что уникальная книга пропала… Можно себе представить, что тут началось… Но вдруг кто-то заметил, что само Евангелие не похищено — листы были засунуты за батарею парового отопления… Невежественные воры (ими оказались ремонтные рабочие) польстились только на украшенный самоцветами переплет, а манускриптом пренебрегли…

1966 год я встречал у Габричевских, на Никитской улице. Но прежде чем отправиться туда, я поехал в Боткинскую больницу — навестить Ахматову, поздравить ее с Новым годом, каковой — увы! — оказался последним в ее жизни…

У Анны Андреевны я застал Симона Перецовича Маркиша. Ахматова, надо сказать, его любила и за глаза именовала “Маркишонок”.

Ахматова скончалась 5 марта шестьдесят шестого года.

Я в свое время подробно описал ее похороны, а теперь хочу упомянуть некое обстоятельство, которое ранее упустил. К ее гробу был доставлен венок от Татарской АССР, привез его человек в форме полковника Советской армии.