Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

— Ему надо померить давление.

И тут же он обращался к самому пациенту:

— Протяните мне руку, сейчас мы вам смеряем давление…

Ярмуш говорил:

— Еще не было случая, чтобы самый буйный больной не выставил свою руку. И тут санитары хватают ее, заводят за спину… А дальше связать его ничего не стоит…

И еще такой рассказ Ярмуша:

— Я привез пациентку в одну из московских психиатрических больниц. В приемном отделении было много народу, и нам пришлось долго ждать… Почему-то тут присутствовал один из обитателей заведения — маленький, худенький, очень пожилой человек. Судя по всему, шизофреник. Он ни на кого не обращал ни малейшего внимания и расхаживал по приемному покою — десять шагов вперед, столько же назад… И притом повторял, ни к кому не обращаясь:

— Все схвачено… За все заплачено… Нас не трогать… Меня и Анастаса Микояна — не трогать…

И опять:

— Все схвачено… За все заплачено…

И, как помним, Анастаса Микояна не тронули, он покоится на Новодевичьем кладбище.

В начале семидесятых я много времени проводил в Питере, мы с Алексеем Баталовым писали сценарий фильма “Игрок” — по роману Достоевского.

В ноябре семьдесят первого Иосиф Бродский лег в больницу, которая находилась в Сестрорецке. Помнится, я поехал его навестить.

Больница была советская, то есть жуткая. В палате, где находился мой приятель, было не менее двадцати коек. Около каждой из них — тумбочка, и почти на каждой стоял приемник “Спидола”.

Бродский мне жаловался, что звуки, которые издавали эти “транзисторы”, больше всего прочего ему досаждали. Рассказал он о таком своем поступке. Сучилось, что Иосиф остался в палате один, и тогда он включил все приемники и настроил их на волну Би-би-си… Это вызвало у прочих больных смущение и боязнь — советским людям не полагалось внимать “вражеским голосам”.

Я помню жалобы Бродского на советские радиопрограммы, которые ему приходилось слушать. Он говорил:

— С десяти утра до двенадцати поет Павел Лисициан, а кроме того, звучит такая музыка, у которой нет автора — ее никто не написал.

(Много лет спустя в его эссе “Меньше единицы” я обнаружил нечто сходное:

“…„легкая” журчащая музыка, никогда не имевшая автора и творимая самим усилителем”.)

Вот приехал я,

А со мной — свинья!

.....................

Буду вас пленять

И увеселять

Сотней каламбуров —

Я, Владимир Дуров.

Это покажется невероятным, но я впервые услышал эти, прямо сказать, дурацкие стишки из уст Ахматовой. Она вспоминала свое отрочество и тогдашние гастроли знаменитого циркового артиста.

А в начале семидесятых я получил предложение написать книгу от имени Анны Владимировны Дуровой-Садовской, которая стремилась увековечить память своего отца. Я взялся за это дело даже с некоторым увлечением — великий дрессировщик был замечательной личностью.

Увы! — я не смог включить в свое повествование занятный эпизод из жизни Дурова, советская цензура этого бы не пропустила. Владимир Леонидович был среди тех, кто должен был “пленять и увеселять” публику во время коронационных торжеств на печально известном Ходынском поле. А заведовал развлекательной частью артист по фамилии Форкатти.

Дуров соорудил нечто вроде органа из паровозных свистков и во время народных гуляний собирался играть на этом громогласном инструменте.

Несколько дней, которые предшествовали коронации, августейшее семейство пребывало в Путевом дворце — он и по сей день стоит неподалеку от Ходынского поля.

За два дня до предполагаемых гуляний Дуров установил свой “орган” и принялся репетировать. И тут ему доставили записку (факсимильную копию этого документа я видел в архиве Дуровой-Садовской):

“Владимир Леонидович, не свистите. Государь спит. Форкатти”.

В семидесятых годах оставалось совсем немного людей, которые когда-то общались с Дуровым. Самой замечательной из этих личностей была талантливая и умная Наталья Ильинична Сац, и она согласилась поделиться своими воспоминаниями.

Беседа наша проходила в здании ее театра — Детского музыкального. Когда разговор о Дурове окончился, Сац рассказала мне вот какую историю. В свое время она собиралась поставить спектакль по сказке “Золотой ключик” и решила обратиться к автору — Алексею Толстому, просить, чтобы он сам написал инсценировку.

“Красный граф” принимал ее у себя дома. Будучи наслышана, что он не так давно женился на сравнительно молодой женщине, Наталья Ильинична на всякий случай захватила с собой несколько модных журналов из Франции. (В те времена — это было в конце войны — достать что-нибудь подобное было абсолютно невозможно.)

Переговоры с Толстым окончились неудачей — он категорически отказался делать инсценировку своей вещи. Но Сац, уходя, заговорила с его женой (Людмилой Ильиничной) и показала ей принесенные журналы.

Выйдя из своего кабинета минут через пятнадцать, знаменитый писатель увидел такую картину: обе Ильиничны, хозяйка и гостья, сняв туфли (в одних чулках) и поджав ноги, сидели в обнимку на диване и рассматривали французские моды…

И тут Толстой понял: писать инсценировку ему придется.

Написанная мною книжка о Дурове в конце концов вышла, называлась она “По вечерам на Старой Божедомке…”. Но пока в издательстве “Искусство” ее готовили к печати, было несколько неудачных попыток опубликовать какие-нибудь фрагменты в периодике.

Поскольку Дуров был человеком очень добрым и пропагандировал “гуманную дрессировку”, мне казалось, что история его жизни может заинтересовать издания, рассчитанные на юных читателей. И я решился предложить рукопись в пионерский журнал “Костер”, который выходил в Питере.

Друзья вручили мне служебный телефон одного из сотрудников этого издания, звали его Сергей Довлатов. И вот состоялась наша единственная встреча с будущей знаменитостью.

Он меня не обнадежил, объяснил, что пробиться на страницы “Костра” очень трудно: для этого надо быть или приятелем главного редактора, или занимать видное положение в официальной советской литературе…

Но беседа у нас была самая непринужденная: мы обменялись последними анекдотами, поговорили об общих знакомых и, в конце концов, расстались вполне довольные друг другом…

В сентябре 1973 года произошел переворот в Чили. Я и все мои приятели, разумеется, были на стороне Пиночета. Логика была простая: если бы у власти остался Альенде, страна превратилась бы в новую Кубу. И конечно же, людей погибло бы неизмеримо больше, нежели от военной диктатуры. Я тогда придумал для той страны новое название — “проуЧили”.

В семидесятых годах я прислуживал в Алтаре Скорбященского храма на Ордынке. Помню, в пасхальную ночь мы шли крестным ходом по церковному двору вдоль чугунной ограды, за которой находится сквер.

И там на невысоких деревьях сидели юные (лет по пятнадцать-семнадцать) девицы, было их не меньше десятка. Они хором скандировали:

— Ба-тюш-ки!.. Ба-тюш-ки!.. Мы то-же хо-тим в се-ми-на-ри-ю!

В те времена у меня были дружеские отношения с поэтом Дмитрием Бобышевым.

Он прислал мне пасхальное поздравление на красивой открытке: там был интерьер одного из залов Эрмитажа, а в центре этого помещения высилась статуя Вольтера. Свой ответ я отправил на открытке с памятником Ленину.

Мне запомнился рассказ моего питерского друга Михаила Борисовича Мейлаха:

— У меня дома раздался телефонный звонок из Москвы. Женский голос сказал: “Сейчас с вами будет говорить Венедикт Ерофеев”. Затем послышался нетрезвый мужской голос: “Слушай, говорят, у тебя есть стихи Введенского и Хармса?” Я это подтвердил. “Немедленно присылай их мне, — сказал Ерофеев. — Я буду это все издавать…”

— И что вы ему ответили? — спросил я Мейлаха.

— Да ничего не ответил…

— Напрасно, — заметил я. — Надо было сказать: “Вы сначала сдайте бутылки…”