Человек должен жить - Владимир Лучосин

Вошел Коршунов. Глаза его возбужденно горели.

— Вы меня звали? Слушаю вас. — Коршунов бросил взгляд на пустой стул, но не сел.

Золотов устало опустил веки, несколько минут сидел неподвижно, словно засыпая, и вдруг неожиданно и резко стал бросать фразу за фразой:

— Василий Петрович, какое вы имели право допустить к операции студента? Почему не поставили в известность меня? Вы ставите в весьма щекотливое положение главврача. Кто будет отвечать перед законом, если что-нибудь случится?

— Я буду, — ответил Коршунов. — Я ответственности не боюсь, наоборот — прошу о ней. За что вы мне выговариваете? За то, что Гринин успешно оперировал? Невероятно! Эти ребята хорошо разбираются в теории и посланы сюда, чтобы мы дали им практические навыки. Мы обязаны это делать.

— Не учите меня, Василий Петрович! — почти закричал Золотов. — Я не позволю действовать через мою голову!

Коршунов смотрел на Золотова, на его высокий лоб.

— Не понимаю вас, Борис Наумович, — сказал он, — вы сами кончили ординатуру у Спасокукоцкого. Другие тоже должны расти и совершенствоваться.

— Не читайте мне нравоучений! Молоды для этого. Хотите совершенствоваться — поезжайте в ЦПУ[1], там всему научат. И как мозоли удалять научат, вам не мешало бы поучиться!

— Я уже подал заявление. Надеюсь, что пошлют.

— И уезжайте. Скорее уезжайте. Можете уехать вообще. Здесь вы только мешаете! — И Золотов пулей вылетел из ординаторской.

На Коршунова было жалко смотреть. Он весь дрожал от стыда и негодования, в нем все кипело, искало выхода. Любого выхода, лишь бы выплеснуться.

— Нет! Это невыносимо. — Он выхватил из кармана авторучку. — Сейчас же пишу. Пусть увольняет…

— Да что вы, Василий Петрович! Одумайтесь.

— Чтобы я хоть день еще работал у него!

— А у кого вы работаете — у Золотова или у советской власти?

Коршунов сидел, крепко сжав губы. В глазах мелькнула искорка.

— Ты славный парень, Николай, — сказал он, перейдя на «ты». — Извини, я оказался мелочным… Хотел бы я знать, кому он служит.

— Не перехлестывай, Василий Петрович. Он тоже ей служит, только с завихрениями.

— Меня что бесит в Золотове? — сказал Коршунов. — Что он имеет опыт, огромный опыт, но не желает быть наставником, он хочет быть только хозяином. Он поэтому и сына родного не стал бы учить. Золотов! Золотишко, а не золото, как приглядишься! — Коршунов опустился на стул у раскрытого окна.

Под окном ординаторской неторопливо шел по тропинке Чуднов, посматривая на вишневый сад, на разрушенную кое-где черепичную крышу больницы. Его догнал Золотов.

— Михаил Илларионович… Глубоко принципиальный вопрос! Без моего ведома Василий Петрович разрешил студенту оперировать.

— Операция, кажется, окончилась благополучно? — Чуднов улыбнулся.

— Еще рано говорить о благополучии, — Золотов нахмурился. — Посмотрим, как будет проходить послеоперационный период.

— Что ж, посмотрим… Юрий Семенович очень способный студент. Не так ли? Прирожденный хирург. Я бы на вашем месте одобрил инициативу Василия Петровича.

— Не узнаю вас, Михаил Илларионович. Вы всегда меня поддерживали и вдруг… — Золотов развел руками.

— Практика студентов у нас впервые, вот наши мнения впервые и не совпали. Так вы считаете, что Юрию Семеновичу нельзя было разрешить самостоятельное оперирование? Подготовлен плохо? А как успевает Николай Иванович?

— Кто?! — брови Золотова прыгнули вверх. — Ах, этот… в кителе?

— Не чудите, дорогой мой. Ну, что это — один «щеголь», другой «китель».

— Ну, может быть, этот немного серьезнее.

— Вы не объективны, Борис Наумович. Они трахеотомию сделали! Я тридцать лет проработал, а не смог бы.

— Не знаю, как это у них получилось, — сказал Золотов и сплюнул. — Чистая случайность.

— Элемент случайности, вероятно, был, — сказал Чуднов, — но не в том, что они спасли мальчонку.

— В чем же, интересно? — спросил Золотов.

— А в том как раз, что к нам попали такие замечательные ребята.

— Вы, безусловно, имеете право на собственное мнение, — сказал Золотов, носком тапочки перекатывая камушек. — Хочу оттенить лишь одно: если что-либо случится, отвечать в первую очередь придется главному врачу.

— Почему же должно что-то случиться? — Чуднов добродушно улыбнулся. — Хотите попугать меня? Так я, слава богу, всякое видел на своем веку.

— Пугают маленьких детей, — сказал Золотов. Спокойная, размеренная речь Чуднова выводила его из себя. Он нервничал и не находил нужных слов. — Аппендектомия и грыжесечение — не такое простое вмешательство… смертность может быть очень высокой, если… Покойный Спасокукоцкий не раз говорил, что…

Концы фраз я не улавливал.

— Дорогой Борис Наумович, — ласково сказал Чуднов, — я ни в малейшей степени не собираюсь отбирать у вас, как говорится, ваш хлеб. Ведь я терапевт. А вы хирургический бог. Мы очень ценим вас. Но надо же… Государство тратит колоссальные средства… И мы должны, обязаны и как врачи и как члены партии предоставить молодежи…

— Ах, довольно, Михаил Илларионович. К чему все это? Хорошо. Я подумаю. — Золотов холодно поклонился и пошел по тропинке в ту сторону, откуда пришел. Чуднов смотрел на крышу больницы, морщась то ли от солнца, то ли от назойливых мыслей.

— Антракт! — усмехнулся Коршунов, отходя от окна. — Тебе понравился этот неожиданный спектакль? — Большие черные глаза его в упор смотрели на меня. В них не было усмешки.

— Мы бы не нашли аргументов сильнее, чем у Чуднова. Обычно главврачи идут на поводу у заведующих хирургическими отделениями. А наш, как видишь, не согласен, пытается убедить.

— А я думаю, тут ломать надо, а не уговаривать! — почти выкрикнул Коршунов и передразнил Чуднова: «Мы как врачи и как члены партии обязаны…» Не той пробы золотишко-то. Неужели вы, коммунисты, этого не видите? — Он умолк и, сердито сопя, направился к двери.

Пришлось перехватить его за руку:

— Василий Петрович, куда? Плюнул в лицо и дёру? Теперь нас только дуэль рассудит.

— Право, мне не до смеха. Тебе обидно слушать правду?

— Обидно слышать чепуху от разумного человека. Ты чего прячешься за коммунистов? Хорошо, я коммунист, на мне ответственность до гроба. И за успех практики — за все. Но я здесь неделю, а ты три года… валандаешься.

Коршунов протестующе поднял руку и одарил меня презрительнейшей из улыбок.

— Не играй, Василий Петрович! Тут дело на честную идет. Я это слово обратно не беру. Ты же и полсилы своих способностей не отдаешь делу. Любимому делу! Почему? С Чудновым говорил? В горздраве был? Ну хоть раз-то был?

— Ты, Николай Иванович, плохо знаешь положение молодого врача. Нами затыкают все дыры. Нами никто не интересуется.

— Я смотрю, ты жаловаться здорово умеешь.

— Жаловаться? Что за противные слова выбираешь! Никогда никому не жалуюсь, просто хочу откровенно сказать.

— Вот и говори откровенно: что ты сделал за три года, чтобы добиться полной отдачи своих способностей? С кем воевал?

— Не мог же я… я был связан.

— Чем?

— Не привык хлопотать за себя, это вне моих нравственных правил.

Тьфу!.. Я даже сплюнул от злости. Подумать, сколько в каждом из нас напихано эгоизма, он так и лезет, чуть поворошишь. Лезет и еще прихорашивается.

— Ты, я смотрю, как барышня! Милая барышня, как вы благородно воспитаны…

— Прости, Николай, но это уже хамство.

— Черт с ним, таким рожден, принимай, каков есть, я же считаюсь с твоим благородным происхождением.

— Не дури, — Коршунов рассмеялся и хотел уйти, но я стал у двери.

— Серьезно говоря, Василий Петрович, я обвиняю тебя в пассивности. В удручающей пассивности. И вот итог. Итог трехлетия. У тебя один операционный день, все остальные операции делает он. У тебя была одна палата, а теперь и она отдана Юрке. У Золотова же весь этаж. Со всех концов итог плохой. Надо бы хуже, да некуда. Для отдачи сил — никакого оперативного простора. Наконец, для твоей личной славы….

— Вот уж за чем не гонюсь!

— Мелко плаваешь, поэтому и не гонишься. Кому-кому, а врачу без славы нельзя. Ему нужна громкая слава. Иначе больной-то к знахарке пойдет. Врача все должны знать на полсотни верст окрест. Что ты на меня так смотришь? Ведь это же дважды два — четыре.

— Где ты научился так забавно выворачивать сложившиеся понятия?

— Жизнь учит… начинаешь с прописи, а потом постигаешь удивительную подвижность понятий. Но это уже философия, а нам нужно решить практический вопрос, как покончить с пассивностью и неустроенностью молодых врачей в больнице.

Хотелось раззадорить его, толкнуть к Чуднову. Ведь успех, во многом зависел от Чуднова. А мне — как бы сказать? — мне трудно было критиковать его. С первых дней практики я полюбил Михаила Илларионовича, хотя, наверно, и не совсем так, как Игорь, и не совсем за то, за что полюбил он. Этот огромный старичина был мне глубоко симпатичен. Он целиком отдавал себя делу, бескорыстно выполнял работу за троих, получая обычную для главврачей зарплату. А кто считал, сколько часов уходило у него на партийную и депутатскую работу? Единственный в своем роде, второго похожего врача не было. На таких держатся учреждения. Они как фундамент, как свет. Без них немыслимо.