Человек должен жить - Владимир Лучосин

Я встал со скамейки и направился в свою палату. Лишь один Зернов находился на койке. У него был перелом бедра, и при всем желании он никуда не мог уйти.

— Где же остальные? — спросил я.

Зернов ответил:

— Откуда же мне знать, Юрий Семенович?

Во дворе на скамейках сидели больные, но не из моей палаты. Кое-кто разлегся под кустами, но моих не было и здесь. Так я дошел до забора, отделявшего территорию больницы от городского сада. В заборе качнулась доска. Она открыла на мгновение темную зелень горсада и встала на свое место. Очевидно, оттуда кто-то периодически вел наблюдение.

Нагибаясь, чтобы не зацепиться за ветки вишен, я побежал к секретному лазу, отодвинул доску — и ахнул. Пятеро моих больных сидели вокруг расстеленной газеты и выпивали. Две бутылки водки, одна из них пустая, сыр, колбаса, больничный хлеб, колода карт… Они ничего не успели убрать. Я смотрел на них, они — на меня.

Редькин спрятал в карман колоду карт, подмигнул Кукину. Тот начал разливать по стаканам водку из второй бутылки.

— Доктор! Пожалуйста, с нами, — сказал Редькин. — Одну рюмочку.

— Как вы смеете!

— Не волнуйтесь, доктор, это же лучшее средство медицины, особенно в субботний вечер, — сказал Редькин.

— Вот я покажу вам субботу!

Редькин подал знак своим товарищам, и они в одно мгновение осушили стаканы. Бутылки полетели в кусты.

— Вы будете меня помнить. Я вам покажу!

— А что вы нам сделаете? Ударите? Не имеете права!

Не говоря ни слова, они начали перелезать на территорию больницы. Последним полез, покряхтывая, Косых, болезненный, худой мужчина, ежедневно предъявлявший на обходе десятки жалоб. Я сказал ему:

— Водкой язву лечите? Послушаю, что завтра вы будете говорить на обходе.

— Виноват, Юрий Семенович… Горько виноват.

— Маху дал, Косых! — сказал Кукин. — Мы же говорили: «Не пей без разрешения Юрия Семеновича».

— О вашем поведении узнает дежурный врач, — сказал я. — Сегодня же вас выпишем…

Решительность покинула меня на втором этаже, вернее, еще на лестнице, которая вела на второй этаж. Я шел к Вадиму Павловичу. Сказать или нет?

Если скажу, будет шуму на всю больницу. Чьи больные убежали? Гринина! Чьи больные играли в карты и пили водку? Больные Гринина! Пожалуй, лучше помолчать. Лучше будет для них и для меня. А их я возьму измором… Не дойдя до ординаторской, где читал роман Вадим Павлович, я вернулся вниз.

Больные сидели на своих койках. Я вошел в палату. Они настороженно смотрели на меня. Я стоял и молчал, стараясь сделать взгляд пронизывающим. Читайте, голубчики, свою судьбу. И вдруг произошло нечто несообразное. Редькин захохотал.

— Не выдал! — крикнул он, как бы отхаркивая хриплый смех. — Ей-богу, не выдал! Юрий Семенович, друг любезный, спасибо. Ну, мы, конечно, ошибку сделали, каемся. Мы…

Я выскочил из палаты, хлопнув дверью.

Пьяный наглец! Так разговаривать с врачом! Но как он догадался? У Золотова он бы не догадался, Золотов бы одним взглядом превратил его в порошок. А я… боже мой! Когда же я-то научусь превращать их в порошок?

Минут десять я просидел в коридоре за столом, подперев ладонями отяжелевшую голову. Думать об унижении, которое испытал, не мог. И не думать не мог. Вадим Павлович вывел меня из оцепенения.

— Работенка, работенка будет! Через пять минут… Что вы смотрите на меня, как на марсианина? За Борисом Наумовичем послал! Ясно?

— Будет операция? — с надеждой спросил я. Во мне вдруг вспыхнуло предчувствие успеха.

— Больной в приемном покое. Хорошо, что вы оказались под рукой. А то я хотел уже посылать за вами…

— А за практикантами послали? — спросил я, надеясь, что он забыл сделать это. Может быть, мне удастся работать с Золотовым один на один.

— Няня найдет! Няни приказы Чуднова выполняют точно.

Пусть приходят. Что-то во мне зажглось, и горечь неудачи перестала жечь грудь.

— Пойдемте, Юрий! — сказал Вадим Павлович. — Не хочу называть вас по шаблону. Не обижаетесь?

— Что вы!

— Люди ближе друг другу, когда отбрасывают всякие отчества. Зовите меня просто Вадимом. Ничего не значит, что на какие-нибудь три пары лет я старше вас. Все это… как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустота и глупая шутка.

Вадим Павлович махнул рукой, я посмеялся про себя: Лермонтов в масштабе районного морга. Забавных людей выкраивает жизнь.

В приемном покое на кушетке лежал парень лет двадцати трех. Лицо загорелое, глаза злые, черные, аккуратная челочка.

Я осмотрел его живот и сказал:

— Вадим, у него паховая грыжа. Ущемленная.

Он кивнул и сказал больному:

— Операция абсолютно неотложная. Сейчас придет Борис Наумович.

Вскоре в вестибюле послышались мягкие шаги. В дверях показался Василий Петрович.

— А говорили, послали за главным. — Больной, нахмурясь, смотрел на Вадима Павловича.

— Борис Наумович прихворнул, — сказал Коршунов.

— А что, вам не все равно, товарищ Луговой? — спросил Вадим Павлович. — Важно, чтоб операция была сделана леге артис.

— По-русски не умеете? — разозлился больной.

— Ну, то есть хорошо, отлично, превосходно.

Василий Петрович осмотрел живот, пощупал пальцем язык, сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие.

— Вы смотрели, доктор? — спросил он меня.

— Ущемленная грыжа, — сказал я нараспев, как любил говорить Золотов. Он жил во мне — он, который причинял мне одно зло.

— Правильно. И, следовательно, нужно экстренно оперировать. Луговой, вы согласны на операцию?

— Согласен, — ответил Луговой.

— Вадим Павлович, оформляйте историю болезни. Юрий Семенович, пойдемте мыть руки.

Мы ждем, когда на каталке привезут больного.

— Василий Петрович, разрешите… Я много ассистировал на таких операциях в клинике! Хотите, я расскажу все этапы операции?

Несколько мгновений Василий Петрович колебался, потом сказал:

— Говорите. Я слушаю.

Я рассказал.

— Правильно, даже очень правильно. А уверены, что сделаете?

— Совершенно уверен! Абсолютно! А если… в крайнем случае… что не так, так ведь рядом вы, Василий Петрович.

— Была не была! Уговорили. А вот и ваши.

В операционную вошли, тяжело дыша. Захаров и Каша. Они бежали, чтобы не опоздать. Ввезли Лугового. Операция началась. Вторая самостоятельная операция в моей жизни.

Вдруг дверь отворилась, в нее бочком, протиснулся Чуднов. Нет, предчувствия не обманывают, никогда не обманывают. Я забыл про свои несчастья.

Я забыл про несчастье больного. Я чувствовал вдохновение и знал, что оно не угаснет.

Чуднов смотрел на мои руки, а я работал, и мне приятно было, что он смотрит, как я работаю. Наверно, пианисту также приятно знать, что его слушают люди. Я знал, что нужно делать в данную минуту и что в следующую. Мне не нужно было подсказывать. Впервые я почувствовал себя хирургом. На меня смотрели. С улыбкой? С восхищением? Не все ли равно, когда руки знают сами, что делать, и все твое существо наслаждается явлением искусства? Вот, оказывается, что такое настоящая операция!

Луговой зашевелился. О чем он говорит? Не понимаю, какое удовольствие он находит в болтовне на операционном столе?

— Товарищ Луговой, спокойнее!

Операция продолжалась час и пять минут. Час и пять минут я был счастливейшим человеком. Потом больного переложили со стола на каталку и повезли в палату. Вдруг я услышал возглас, выражающий испуг. Я круто повернулся. По предоперационной шел Золотов. Сестры уступили ему дорогу. Он жестом приказал им везти каталку дальше. Я шагнул ему навстречу. Пусть! Пусть войдет!

Но Золотов в операционную не вошел. Он окинул нас настороженным взглядом, повернулся и, чуть согнувшись, будто от какой-то боли, направился к коридору. Дверь закрылась.

— Ну как? — спросил Чуднов. Он, ласково пыхтя, смотрел на Василия Петровича.

— Опять будут неприятности.

— Операция же протекала прекрасно?

— Главный хирург недоволен ею.

— Что вы, дорогой мой. Я убежден, что теперь он изменится. Такие молодцы, как наши студенты, хоть кого расшевелят. Он-то хорош был сегодня? — Чуднов глазами показал на меня.

— Вы же сами видели.

— Я как хирурга вас спрашиваю.

— Прекрасно, Михаил Илларионович! И без всяких скидок на молодость. Операция проведена без малейших подсказок с моей стороны. Считаю, что Юрий Семенович весьма преуспеет в хирургии.

Старик совсем расцвел.

— Ну, не будем слишком хвалить его, а то еще вообразит себя гением. Но прирожденным хирургом назову. И думаю, что не ошибусь. До свидания, дорогие мои товарищи!

Каша и Захаров молча пожали мне руку: видимо, им было нечего добавить к тому, что сказали врачи. Они пошли в общежитие досыпать ночь. Василий Петрович тоже скоро ушел. Мне же спать не хотелось. Два — ноль в мою пользу, Захаров. Так-то идут дела.