Человек должен жить - Владимир Лучосин

— Ну? Так гожусь в мужья? — спросил я тихо, чтобы никто из посторонних не слышал.

— Кто тебя знает. Сначала палец вылечи. — Она протянула распухший и пожелтевший указательный палец. Я взял ее руку. Удивительная красота пальцев и предплечья. Черная родинка возле локтя. По-детски крошечные выгоревшие на солнце волоски. В одном месте прилип кусочек моха.

— У тебя нет температуры?

— Не измеряла, — ответила Вера.

— Так-так. Значит, торф добываешь? — Я заглянул в амбулаторную карту.

— Да, сушила торф, доктор.

— Этими руками?

— Ну, конечно! Не твоими же!

Я смотрел на нее и все больше поражался. Одета бедно: выцветшая ситцевая кофточка, простая клешная юбка, парусиновые туфли в песке.

— Совсем не спала, доктор. Хоть отрубай палец. Не могу больше терпеть.

— Зачем же отрубать? Отрубать такой пальчик! Царевна позавидовала бы.

— Отпусти мою руку, — вдруг сказала Вера. Она хотела еще что-то сказать. Я поспешно перебил ее:

— Надо удалить гной. Ну как, полечимся, Вера? — Я готов был тысячу раз повторять ее имя.

— Я же сказала — лечи.

— Зина, — позвал я сестру и взял скальпель.

— Лучше отвернуться, — посоветовал я Вере.

Она отвернулась к окну, и я увидел ее профиль.

Это лицо достойно было того, чтобы его отчеканивать на монетах. Удивительно талантлива природа. Она совершает чудеса с поразительной легкостью. А как нелегко изобразить на холсте движение морских волн или предрассветный сумрак леса! Или лицо девушки. Изобразить так, чтобы в него можно было влюбиться. Я старался скальпелем повторять все движения Золотова. Хотя нам самим он ничего не давал делать, но смотреть, что делают его руки, он все же не запрещал. Этого права он отнять не мог.

— Больно? — спросил я, как всегда спрашивал Золотов.

— Что-то делаешь, а что — не пойму, — ответила Вера.

Я вскрыл нарыв. Гной, перемешанный с кровью, вытек в лоток. Я наложил повязку и сказал:

— Все. Сегодня будешь спать.

— Спасибо, доктор. Когда прийти на перевязку?

— Сейчас скажу. Пойдем, — сказал я.

Мы вышли из кабинета. Хорошее правило — брать быка за рога. Но не всем дано уметь пользоваться им. Я сказал Вере:

— Встретимся завтра, а? Завтра воскресенье.

Губы ее улыбались.

— Завтра прийти на перевязку?

— Конечно!

— По воскресеньям поликлиника закрыта.

— Для перевязок открыта… Придешь?

— Не знаю, доктор.

— Приходи к почте, — попросил я. — Но только обязательно. Буду ждать. В десять утра.

Она посмотрела на меня грустными глазами.

— Ладно. Приду, если так просишь.

Я протянул ей руку. Она пожала. Это была удивительная рука: горячая, живая, пронизанная током. У Аллы рука всегда была холодная, потная, вялая. Ее руку я старался как можно скорее выпустить из своей.

Вера получила больничный лист в окошке регистратуры. Сложив его вдвое, она пошла к выходу. Я сидел на стуле среди больных и смотрел на нее.

Солнце светило прямо в дверь. Я нарочно здесь сел. Когда Вера выходила, солнце пронизало ее платье насквозь, и я увидел, какие красивые и стройные у нее ноги.

Потом я вышел на крыльцо и смотрел, как она идет по улице: Вера шла легко и спокойно.

И было в ее походке что-то такое, что принадлежало только ей. По этой походке я узнал бы ее среди тысяч других девушек.

На перекрестке Вера остановилась и обернулась. Я помахал ей рукой. Она не ответила и скрылась за углом здания.

Я возвратился в кабинет в самом лучезарном настроении. Завтра мы встретимся. Я жил завтрашним днем, и когда следующая больная, пожилая женщина в очках, не согласилась на операцию, которая ей была необходима, я даже не рассердился, а сказал только:

— Не могу вас заставить — дело ваше, здоровье тоже ваше.

— Правильно. Посоветуйте гражданке идти домой, — вмешался Василий Петрович. — Зачем напрасно отнимать время у себя и у других? Будем заниматься теми, кто хочет лечиться.

— А вы сами меня разве не можете полечить? — Женщина смотрела на Василия Петровича. — Они же… практиканты.

— Сегодня ведут прием московские доктора, — сказал Василий Петрович. — И незачем капризничать.

Больная взглянула на меня еще раз. И, резко повернувшись, ушла.

— Посидит, подумает и вернется, — сказал мне Василий Петрович. — Нельзя же допустить, чтобы больные у нас в кабинете командовали.

Вот это мне нравится. Правильные слова.

Потом мы приняли пятерых мужчин. Коршунов подходил то ко мне, то к Захарову, давал указания. После мужчин снова пригласили женщин. Среди вошедших была и та упрямая больная в очках. Она смущенно улыбалась.

Василий Петрович одобрительно сказал:

— Давно бы так, гражданка. Юрий Семенович, мойте руки.

К половине шестого мы приняли всех записавшихся больных.

— Собирайтесь, поедем оперировать, — сказал Василий Петрович.

Машина «Скорой помощи» подбросила нас до стационара за какие-нибудь три минуты. Еще через десять минут я уже стоял возле операционного стола в полной форме врача-хирурга. Предстояло сделать операции троим больным. В последние дни я много читал об операциях по поводу аппендицитов. И знал эти страницы учебников на память.

Вошел Захаров, на ходу завязывая марлевую маску. Затем появился Василий Петрович. Он был одет, как и я: халат, шапочка, марлевая маска, фартук из клеенки. И руки выставлены вперед.

На каталке привезли тучную женщину. Сердце у нее, должно быть, неважное. Василий Петрович оперировал ее сам, а я помогал. Не приведи бог оперировать таких полных! И зачем только они болеют!

Двадцатилетнюю девицу оперировал тоже он. Операция прошла без каких-либо особенностей, и она мне не запомнилась.

Дверь приоткрылась, в щель пролез Каша. Он посмотрел на меня с завистью. Ему тоже не терпелось оперировать. Конечно! Он стал возле Захарова и что-то тихо говорил ему в левое ухо, как в микрофон.

Василий Петрович сидел на железном, выкрашенном белилами стуле. Как и я, он выставил вперед руки, полусогнутые в локтях.

— Вы хорошо ассистировали, — вдруг сказал Василий Петрович. Он оттолкнулся ногой от пола, описал на вертящемся стуле почти полный круг и остановился, глядя на меня. — Всегда помните, что вы ответственны за жизнь человека. Когда оперируете, всегда думайте, что на операционном столе лежит близкий вам человек: мать, брат, жена. Нужно любить человека, который пришел к вам за помощью. Руки и сердце хирурга неразрывны.

Голова и руки — да. Что касается сердца — сомнительно. Во всяком случае, мне будет трудно представить в чужом человеке брата, мать или жену.

Ввезли Дубовского. Василий Петрович сказал:

— Юрий Семенович, оперировать будете вы.

Глаза Каши вспыхнули, а Захаров глянул на меня без всякого удивления. «Я же говорил тебе!» — прочел я в его взгляде. Мне показалось, что он завидует мне. Что ж, это естественно… Как и я, он смотрел на Коршунова.

Не заведующий отделением Золотов, не институтские светила, а Василий Петрович казался мне сейчас самым умным, самым справедливым учителем на земле. Я благодарил судьбу за то, что при распределении попал именно к нему. Хорошо, что он выздоровел. И еще лучше, что он оправдывает мои надежды.

Дубовского переложили с каталки на операционный стол.

— Тревожно на душе, — признался Дубовский, глядя то на Василия Петровича, то на меня. — Мой дядя умер до войны оттого, что срезал безопасной бритвочкой мозоль. И представьте, жена у него была врач.

— И он, по-видимому, считал, что этого вполне достаточно, чтобы и самому испробовать свои силы в медицине, — сказал Василий Петрович. — Много ли надо знаний, чтобы удалить крошечную мозоль?

— Он умер от заражения крови, — сказал Дубовский, шаря глазами по операционной. Ему, наверное, казалось, что он увидит где-либо кровь. Но вокруг была чистота, какая может быть только в операционной.

— Вероятно, ваш дядя не прокипятил бритвочку, — сказал Захаров. — А пенициллина в те годы еще не было.

— Вероятно, — уже из-под простыни сказал Дубовский. — Василий Петрович, кто будет меня оперировать?

— Юрий Семенович, — ответил Коршунов.

— Юрий Семенович врач или студент? — спросил Дубовский.

Гениально! Гениально спросил парень!

— Почти врач, — сказал Василий Петрович. — Он окончил с отличием четыре курса института. Кроме того, и я буду рядом, так что вы можете быть спокойны.

Я буду оперировать! И мне будет ассистировать Василий Петрович! Я почувствовал необычайный прилив сил и уверенность неограниченную.

Может быть, эта уверенность передалась больному. Он спокойно опустил голову на простыню — он беспрекословно отдавал себя в мои руки.

Василий Петрович смазал йодом живот Дубовского. В двух предыдущих операциях это делал я. Сестра подала шприц, и я сам начал впрыскивать новокаин в кожу больного. Все шло хорошо, и лишь когда в моих руках оказался скальпель, уверенность начала покидать меня. Ассистировать просто, а теперь немеют пальцы, сжимающие скальпель, кружится голова. Может быть, от счастья кружится? А что, если не смогу? Но ведь я давно стремился к оперированию! Я увидел Василия Петровича, Захарова, Кашу, Дубовского и сказал себе: «Я должен быть сильным и смелым, лишь тогда из меня выйдет толк». И вонзил скальпель в кожу.