Человек должен жить - Владимир Лучосин

— Игорь!.. Ты… — Захаров грубо ругнулся. Бывает, и ругань звучит как высшая похвала.

На полотенце лежали, сверкая никелем, два скальпеля, четыре кровоостанавливающих пинцета, марлевые салфетки, бинты, ножницы, настойка йода в коричневом пузырьке с притертой пробкой. Прозрачная четвертушка спирта. Несомненно, это спирт, а не вода. Зачем бы он из Москвы тащил в чемодане воду? Я увидел на полотенце даже дренажную трубку.

Этот Каша ехал на практику, словно в Антарктиду. Тут же он вытащил из чемодана беленькую, вероятно прокипяченную, простыню.

Ну вот, теперь есть почти все, что требуется для операции. Нет лишь канюли, которая после разреза вставляется в трахею. Но после этого случая Каша, конечно, будет возить с собой и канюлю. И, наверно, не одну.

Захаров отшвырнул нож в сторону.

— Вот это да! Из окружения вывел.

— Игорь бесподобен! — сказал я.

— Начнем?

— Да! Конечно! — отозвался Каша.

— Николай, я все-таки считаю, что оперировать в таких условиях некультурно. Медицински неграмотно! Наверняка присоединится сепсис!

Захаров, прищурясь, посмотрел на меня.

— Пошел ты к черту! Нашел время рассуждать. Игорь! Сверни-ка из чего-нибудь валик, подложи под плечи Грише.

Мальчишка уже лежал на простыне. Теперь Каша выдернул из-под своего одеяла другую простыню и сделал так, как приказал Захаров.

Дверь приоткрылась, вошла женщина.

— Нельзя, мать, — сказал Захаров. — Прошу пока не входить.

Женщина вышла. Через дверь было слышно, как она плачет.

Захаров уже протер спиртом руки, скальпель и склонился над мальчишкой. Руки его — я это хорошо заметил — не дрожали, они были спокойны. Только на лице напряжение, неуверенность и страх. Нелегко было ему сделать небольшой разрез на шее мальчишки. Может быть, он никогда не делал такую операцию. Может быть, он вообще не делал операций. Я очень мало знал о Захарове. Как и он обо мне. Мне это нравилось.

По пальцам Захарова стекала кровь. Скальпелем он разрезал что-то в глубине раны — наверно, трахею. Вот он просунул туда дренажную трубку.

Вдруг мальчик кашлянул. Я вздрогнул, словно среди тишины прозвучал выстрел.

Каша держал голову мальчишки. Захаров вытирал марлей кровь.

Мальчишка начал дышать. Смерть отступила. Но дело не доведено до конца. Смерть еще здесь, в классе, она снова может сдавить горло мальчишки. В этих условиях нельзя довести операцию до желаемого конца. Другое дело — в больнице. В больнице и я взялся бы за эту операцию, которую вообще-то не должен делать студент четвертого курса. Даже не всякий дипломированный врач возьмется за нее.

— Чего стоишь, христосик? — крикнул Захаров. — Бубнил про «Скорую помощь» — так беги!

— Я сейчас… Сейчас!

На «Скорую помощь». Быстрей! Я пронесся по залу мимо плачущей женщины.

На улице круглые электрические фонари тускло светили сквозь листву лип и американских кленов. Белая с черными пятнами кошка прошмыгнула передо мной. Дрянь, а не кошка! Лишь бы карета «Скорой помощи» успела.

Проклятая дыра, а не город. Телефона-автомата поставить не могут. Пока добежишь, «Скорая помощь» будет не нужна.

Я был весь в поту. Майка прилипла. В жизни никогда так не бегал.

Завернул за угол. В поликлинике освещено лишь одно окно. Кто сегодня дежурит на «Скорой»? Машина возле забора. Я подбежал, кулаком забарабанил по стеклу кабины. Шофер поднял заспанное лицо, зевая, спросил:

— Чего стучишь? Белены объелся?

Я объяснил, в чем дело. Но он и не думал заводить мотор.

— Валяй к дежурному врачу, парень. Скажет — поеду.

Дежурил фтизиатр Рындин. Он внимательно выслушал меня, вытащил из бокового кармана пиджака блокнот, приготовился записывать. Посыпались вопросы. Я перебил его:

— Не буду отвечать! Прикажите дать машину! Если не дадите, я буду жаловаться Чуднову и выше. Человек погибает, а вы со своими блокнотами. Потом запишете!

— Какой вы кипяток, однако. Берите машину! — Рындин спрятал блокнот.

Через минуту я уже сидел в кабине.

— Скорей, скорей! — подгонял я шофера. Впрочем, его можно было и не подгонять. Когда он делал повороты, я крепко держался за сиденье. К Вадиму Павловичу попадать не хотелось.

Мы приехали через полторы минуты.

— Машина прибыла! — сказал я, войдя в класс.

Захаров взял мальчишку на руки. Каша поддерживал ноги. А мне за что подержаться?

— Игорь, потеснись! — сказал я и взял больного за левую ногу.

Женщина шла рядом с Захаровым.

— Доктор… доктор… Что же теперь?

Она куталась в большой серый платок.

Захаров молчал. Очевидно, не знал, что сказать. Собственно, еще и неизвестно, чем все это кончится.

— Все будет хорошо, мать. Верьте, что все будет хорошо. — Он старался придать своему голосу побольше уверенности.

Шумел мотор. Фары были включены.

— Садись в машину, мать, — сказал Захаров.

Каша помог женщине подняться в машину.

Я поддержал ее за локоть с другой стороны.

Взвыл мотор, раздался гудок, одноэтажное бревенчатое здание школы повернулось и пропало из виду.

В машине было чисто. Светила с потолка лампочка. Женщина глядела на сына. Она молча сидела и пристально глядела на него. Потом поворачивала к нам голову, говорила:

— Спасибо вам, спасибо. — И снова ее глаза тревожно останавливались на сыне.

Все-таки приятно, когда тебя благодарит мать больного. Я видел, что это приятно не только мне, но и Захарову и, конечно, Каше. В конце концов каждый из нас сделал то, что мог. Если бы машина «Скорой помощи» не подоспела вовремя, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Каша до самой больницы утешал женщину. Он совершенно не сомневался, что мальчишка будет жить. И женщина, кажется, ему поверила.

Захаров слушал Кашу и напряженно смотрел в лицо мальчишки. Нет, он не был уверен, что тот выживет. Скорее наоборот. В конце концов я был прав! Но почему Захаров не растерян? Почему не боится, что зарезал человека?

Мальчишку положили на кушетку в приемном покое. Дежурная сестра не знала, кого послать за Золотовым. Две санитарки были заняты. Щеки сестры зарделись. Я сказал:

— Могу сходить. Борис Наумович живет в тридцатом доме? Квартира шесть?

— Неужели сходите? Заранее благодарю вас, Юрий Семенович. Скажите, чтобы срочно шел в больницу. — Сестра облегченно вздохнула.

Я застегнул плащ и вышел из вестибюля.

Золотов спит и ни о чем не думает. Золотов! Признанный мастер, авторитет, хирургический бог на сто километров вокруг. Золотов! Звонкая, красивая фамилия. Наверно, очень приятно чувствовать, знать, что ты первый в городе и районе.

Через пять минут я был на Парковой улице. Прохожих нет. Даже дворники еще спят.

Я постучал в дверь. Очень скоро в передней послышались шаги, человек ступал в чем-то мягком. Золотов спросил:

— Кто пришел и зачем?

Я сказал.

Он открыл дверь, но не пригласил войти. Зато и не заставил долго ждать. Я успел выкурить лишь полпапиросы.

— Слушаю вас, — сказал он, застегивая на ходу пуговицы пиджака. — Люблю подробности.

Я начал рассказывать.

Золотов слушал и все чаще поглядывал на звездное небо. Мы шли по сонным улицам.

— Вы знаете Большую Медведицу? — вдруг спросил он.

Я показал.

— А Малую? — спросил он.

Я начал шарить глазами по небосводу.

— Не вижу, Борис Наумович, на ходу трудно ориентироваться.

— Как же летчики на лету ориентируются?

— Давайте остановимся на минуту, — попросил я.

— За минуту человек может умереть, — сказал он и спросил: — А созвездие Кассиопея видите? Или созвездие Ориона?

— И эти найду. Давайте только остановимся! — ответил я, зная, что Золотов не остановится.

— А Близнецов?

Где-то совсем близко залаяла собака. Я смотрел вверх. Я так старательно искал этих проклятых Близнецов, как будто от них зависела моя судьба.

— Не ищите, — сказал Золотов. — Близнецы появятся в августе.

— А сейчас только июнь, — зачем-то сказал я. В присутствии Золотова я чувствовал себя почти идиотом.

Собака погналась за нами. Золотов поднял камушек и бросил в нее. Он вел себя как уличный мальчишка. Собака отбежала. Она остановилась в пяти метрах от нас, повизгивая и хрипловато лая.

В вестибюле нам навстречу поднялась женщина, повязанная серым платком.

— Мать больного, — сказал я Золотову. И повернулся к ней: — Сейчас вашего сына посмотрит главный хирург.

Золотов кивнул и быстро прошел в ординаторскую.

Каша и Захаров почтительно встали с дивана.

Сестра подала Золотову халат. Влезая в него, он спросил:

— Кто делал трахеотомию?

У меня на лбу выступил пот. Вдруг стало жарко и неприятно. Какое счастье сказать: «Я делал. Я!»

— Почему молчите? Кто оперировал?

— Он. — Каша указал на Захарова.