Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

понять, с чего начать. Из твоего поста я поняла, что можно справиться самостоятельно. Но мои попытки кончались рецидивом каждый раз. Я что-то не так делаю. Если найдется время, хотя бы парой ссылок в меня запусти. А пока пойду почитаю остальные посты».

У нас завязалась переписка. Девушка из Томска оказалась сообразительным, решительным, ответственным человеком.

«Вышла 10 марта из очередного алкоретрита. На этот раз три недели было.

Читаю книгу, которую ты посоветовал, – "Психология позитивных изменений". Читаю медленно, делаю заметки. Составляю в процессе список триггеров и паттернов реагирования. Механизмы защиты и оправданий – параллельным списком. Над планом, чем замещать, как и когда, размышляю. Готовлюсь к фазовому переходу, в общем. Хочу сделать это в ближайший месяц».

Что я на такое отвечал? Ничего особенного – простые слова поддержки. Что я чувствовал? Подлинный интерес к человеку позади букв, беспокойство по поводу предстоящих затруднений и надежду, что все получится.

«Вести с полей: дочитала книжку, подготовила план, честно заполнила таблицы из книжки, предупредила друзей, что больше не пью, выделила из них группу поддержки, записалась к психологу, поставила приложение – счетчик трезвых дней на телефон. Заканчиваю пить 31 марта».

Одно дело, когда мы слышим что-то вроде «Валерку закодировали на один год» или «Андрей Иваныч завязал – печень». Это привычно и понятно, не так ли? А как звучит «победить алкоголь Марине помогло изучение информации о зависимости»?

«Ну что, День Икс настал. Сходила на прощание в любимый винный бар, выпила какую-то неоправданно дорогую бутылку итальянского под хороший ужин, чтобы закрыть гештальт и проститься с таким милым мне образом декадентствующей сучки. А теперь – ни-ни. На каждый день расписание спортивных и других занятий плюс психолог. Очень довольна собой, это хороший знак».

Девушка из Томска мне это написала 1 апреля 2015-го. Я ответил, что верю в успех и что у нее вся спина белая.

5

Бледный студент не смотрит в глаза. У него гайморитный голос. Он раздосадован. Говорит так, будто выплевывает слова:

– Меня подставил анестезиолог. Перед операцией он спросил, типа, не употребляю ли я наркотики. А я употребляю. А кто, типа, не употребляет? Все употребляют. В моем окружении, по крайней мере. Просто никто не признается, вот и все. Или бухают. Я тоже бухаю. Ну, когда нечем «ужалиться». Но нравится мне, конечно же, героин. Так вот, я говорю этому гондону: «Вы же там, типа, соблюдаете врачебную тайну и все такое?» Он: «Да-да-да, конечно». Ну, и я ему рассказываю про героин. А он – маме. Поэтому я здесь. Не то чтобы я считал наркоту проблемой. Хотя ладно, это проблема. Вы же по-любому будете меня убеждать, что это, типа, проблема. Но меня она устраивает. Да, это плохо влияет на мою учебу, но я буду, типа, лучше учиться, чтобы от меня отстали. Я просто хочу, чтобы от меня все отстали. Просто. Чтобы. От меня. Все. Отстали. Да, я могу сдохнуть, и я сдохну. И это мое дело. Я пришел, чтобы, типа, не расстраивать маму. У нее давление, сердце, астма, все такое. Я согласился на эту консультацию, чтобы с ней ничего не случилось. Но потом я пойду туда, куда хочу пойти. И сделаю то, что хочу сделать. Это мое желание, моя жизнь. Да, я неблагодарный и плохой сын, но тогда оставьте меня в покое. Мне ни от кого ничего не нужно.

– Я пр-ришел поговор-рить об алкоголе, – говорит парень с аккуратно зачесанными назад волосами. Он вежлив, улыбается и обаятельно грассирует. – Я алкоголик. Мой отец был алкоголиком. Он умер-р от инсульта, цар-рствие ему небесное, но он пил. Если бы отец не пил, если бы занимался своим здор-ровьем, может, и не умер-р бы. И бр-ратья тоже алкоголики, а один еще и наркоман. Есть сестр-ра, она тоже много пьет, я о ней беспокоюсь. И вот в чем пр-роблема: я люблю алкоголь. Если любовь – это зависимость, то мне обидно, да пр-ростит меня Господь. Потому что я именно люблю алкоголь. Искр-ренне, от всей души. Люблю водку. Люблю коньяк. Но потом пр-риходится стр-радать. Пр-росыпаюсь в вонючем сер-ром поту. Мне очень плохо после каждого р-раза. Я не пью мало, это не пр-ро меня. Я люблю пить от души, с р-размахом, но то, что со мной пр-роисходит потом, мне не нр-равится. Я начал чувствовать свою печень. Я чувствую свои внутр-ренние ор-рганы. А ведь мне и тр-ридцати нет. Но меня больше всего беспокоит вот что: я думаю о своей дальнейшей жизни, и в ней нет р-радости с алкоголем. Но в ней нет р-радости и без алкоголя. Я не чувствую себя счастливым – что с алкоголем, что без. А ведь я хотел пр-рожить счастливую жизнь…

– Я один, – говорит мне угрюмый программист, рассматривая свои большие, костистые руки. – Я смотрю на людей. И люди – я имею в виду все люди, абсолютно все – будто находятся внутри какой-то системы и осознают это. А я остался вне системы. Я сам по себе. Я даже стал служить в одной… специальной конторе, чтобы быть внутри хоть какой-то системы. Ну, знаешь, быть частью чего-то. Чего-то сильного и надежного. Но даже там это чувство не прошло, хотя, поверь, в той конторе с силой и надежностью нет проблем. Сейчас я работаю в офисе и пытаюсь делать как люди: разговаривать, улыбаться, пить кофе и есть булки в перерывах, встречаться с ними на корпоративах – ха-ха, хи-хи, анекдоты. Но у меня не появляется чувство, что я становлюсь как они. Я чужой для них, они чужие для меня. Я будто кривляюсь все время. И боюсь, что они это видят. Меня никто не любил, да и я не любил никого. Моя жена… ну, я пытался убедить себя, что люблю ее. И почти в это поверил. Да, все-таки люблю. Но она такая же больная на голову, как я. Нормальная не вышла бы за меня замуж. У нас ребенок, и он такой же внесистемный. Мне его жалко. Наверное, жалко, да, хоть у нас с ним и нет какой-то доверительной связи и я не знаю, что к нему чувствую. И себя тоже жалко. И ничего не могу поделать со всем этим. Мне сорок два, и я не понимаю, о чем моя жизнь. И когда жалость становится невыносимой, я напиваюсь так, что меня еле откачивают. Просто сижу на полу возле кровати и выпиваю бутылку. Потом вторую. Потом третью. Потом блюю. Потом вливаю в себя четвертую, одновременно блюя. Иногда блюю кровью. Смотрю на эту кровь, пью и думаю: «Хорошо бы выключиться навсегда».

6

Я думал: «И как я им помогу?»

Я же могу быть честным в своей собственной книге? Так вот: у меня тогда почва из-под ног и стала уходить. Легко говорить: желание, поддержка, план действий. Путь изменений какой-то, вся эта куча вербального мусора… Вот он сидит перед тобой, живой человек. Его внутренний мир – пустошь, холодный ветер, мрак. Доктор, ты поверил, что у нас есть нужные ресурсы для когнитивных, поведенческих и жизненных изменений. Есть? Правда? Посмотри на этих людей. Один разрушен, другая сломлена, третий растерян, и каждый осознает, что это так. И – мне сейчас, быть может, не хотелось бы в этом признаваться – я решил отказаться. Я сказал себе: «Кого ты обманываешь, док? У этих людей все сложилось так, как сложилось. Ты не перепишешь их историю. Никто не перепишет. Их прошлое слишком сильно. Оно живее, чем они сами. Оно сильнее, чем все эти попытки благоустроить настоящее и спроектировать лучшее будущее. Любой барыга предложит им нечто более привлекательное, чем ты. Любой бармен одной лишь улыбкой прервет их ремиссию. Просто признай, – говорил я себе, – что все эти годы твои коллеги были правы: с этой чертовой зависимостью ничего не поделаешь».

Это были черные дни, недели и месяцы. Темная ночь души – так это вроде называется? Дни