Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - Марк Полыковский

А сегодня утром сказали — Сереженька, Мадамин и весь отряд пропали без вести. Разведка донесла, что в Гарбуа их нет и не было. Как это. случилось, мама… Как я могла потерять его? Что теперь будет? Слезы не утешают. Стою у дороги и жду. Жду Сережу. Ведь я не одна, мамочка. У нас должен быть ребенок. Сережин малыш. Страшно подумать… Прости, не могу писать…»

Шурочка Белова верно назвала время — они выехали из Ташхака на рассвете. Им хотелось еще к обеду вернуться назад. Да и по утренней прохладе коням легче идти быстрее можно одолеть непростой путь до Гарбуа.

Май только начался. Южный май с горячим солнцем, когда первые утренние лучи уже несут тепло и вздымают над землей трепещущие токи влажного воздуха. Когда вокруг все тонет в зелени — и равнина, и холмы, и далекие склоны Алая, а у самой обочины дороги стелется густым ковром трава. Когда буйно цветут маки, расцвечивая малиновыми брызгами изумруд долины.

Облетел белый наряд яблонь и груш, а гранат еще пылает своими огненными цветами. И все это глядит из-за дувалов, встречает и провожает всадников.

Их было двадцать шесть человек вместе с Мадамин-беком и Суховым. Впереди ехал командир на белом арабе, танцующем под седлом и просящем беспрестанно повода. В обычные дни бек носил военную форму — китель, перехваченный ремнями портупеи, и тюбетейку или серую каракулевую папаху, а сегодня облачился в парчовый халат и белую кисейную чалму: Простая казачья шашка свисала вдоль бедра, к поясу был пристегнут наган в черной кобуре.

Рядом ехал Сухов. По нраву своему он выбрал и коня— могучего, спокойного Гнедко. Быстротой тот не отличался, но был вынослив как черт и в бою грудью сбивал любую лошадь противника. Ожидая хозяина, он умел стоять часами без привязи и ничем не выдавать своего нетерпения. Сейчас Гнедко шел ровным шагом, равнодушно глядя на дорогу и слегка поматывая большой головой.

В седле Сергей Лукьянович держался прямо, по-солдатски. Да и всем своим видом не показывал, что он начальник. Разговаривал просто, шутил, с веселым любопытством вглядывался в даль, раскрывавшуюся причудливым изгибом снежных вершин.

Сзади ехали два туркмена в больших белых папахах— прежняя личная охрана бека, а за ними — строем по трое — йигиты узбеки. Один только русский был среди них — боец Орехов, суровый на вид, но добродушный семиреченский казак.

Солнце еще не поднялось, когда отряд миновал последние дворы Ташлака, отцветающие сады за околицей и выехал на широкую ровную дорогу, хорошо прибитую копытами и укатанную колесами. Слева и справа протянулись поля, карагачевые рощи и заросли кустарника.

Ровной, хотя и не очень быстрой рысью проследовали, так версты три и вдруг увидели впереди двух всадников. Они стояли около карагачей и как будто поджидали отряд. Лишь только Мадамин и Сухов приблизились, один из верховых спрыгнул с лошади и, бросив повод товарищу, побежал навстречу.

— Ассалам алейкум!

Он прижал руки к животу, принялся старательно кланяться и выкрикивать приветствия.

— Ким сиз? Кто вы? — строго спросил бек.

Тот, будто не слыша вопроса, продолжал лепетать. Пожелания всяческого благополучия, мира и спокойствия сыпались как горох. И лишь когда он выговорил все, то ответил:

— Мы люди хозяина Шер-Магомета. — Человек протянул беку что-то наподобие письма — свернутый вчетверо лист бумаги — и снова стал кланяться.

— Вот еще новости, — удивился Сухов. — На дороге ловят с письмами.

Пока отряд стоял, а Мадамин разбирал витиеватые строки курширматовского послания, Сергей Лукьянович разглядывал курьеров. Тот, что на коне, жался в тени карагачей, будто боялся показаться, а спешившийся глядел со страхов, втянув голову в плечи и прижав руки к животу. Он наверняка ждал или удара камчой или пули. На правом рукаве его халата краснела кумачовая повязка — своеобразный мандат на проезд в зону расположения частей Красной Армии. Басмачи прибегали к этой наивной, но на их взгляд хитрой маскировке, чтобы обмануть население и разведать территорию противника.

— Что там пишет Курширмат? — спросил Сергей Лукьянович, когда послание было наконец прочитано.

Мадамин неопределенно пожал плечами — письмо привело его в растерянность.

— Пишет, что вынужден оставить Гарбуа, — ответил по-русски бек. — Какие-то красные отряди появились около кишлака, и, чтобы не осложнять отношений с Советами, он ушел в Вуадиль. Ждет нас там.

— Мда… — протянул Сухов. — Ситуация меняется. Что же предпримем?

Басмач исподлобья поглядывал на командиров, пытаясь понять причину замешательства. Глаза его торопливо бегали от Мадамина к Сухову. Он словно хотел подсказать им решение, но не знал, как это сделать.

— Где сейчас Ширмат? — спросил его бек. Вопрос преследовал определенную цель — получить подтверждение от третьего лица.

— Ушел в Вуадиль, — охотно ответил басмач.

Мадамин задумался. Какое-то сомнение мешало ему сделать решительный шаг. Но он все же сделал его.

— Едем в Вуадиль, — сказал бек. — Какая разница, где вести переговоры. К вечеру вернемся. Здесь недалеко.

Он посмотрел на Сухова — как тот отнесется к такому решению. Ему хотелось, чтобы комиссар не посчитал его, Мадамин-бека, малодушным, трусливым. Чтобы увидел желание бывшего «амир лашкар баши» честно служить Советской власти.

Сергей Лукьянович ободряюще кивнул. Отряд снова двинулся по дороге. Басмачи помчались вперед, азартно нахлёстывая своих лошадей, и через минуту скрылись за рощей.

Мадамин и Сухов ехали рядом. Почти стремя в стремя. Ехали одной дорогой и к одной цели. Но думали о ней по-разному.

Бек был неспокоен. Судьба снова сталкивала его в людьми, которых он недавно оставил и оставил навсегда. Ему казалось, что прошлое отсечено и если придется стать с ним лицом к лицу, то только в бою, только с обнаженным клинком. А вот он едет по доброй воле к Курширмату и будет разговаривать с ним словами дружбы. Надо называть врага добрым именем, пить чай из рук ненависткого человека, касаться губами пиалы, оскверненной его дыханием. Ненависть их друг к другу глубокая и давняя. Курширмат не желал мириться с ролью Мадамина, не признавал его «амир лашкар баши». Теперь, в письме, он называет бека «гази непобедимым», воителем за веру, другом бедных. Но прежде именовал собакой и кяфиром. Что произошло с Курширматом? Неужели дела его так плохи? Неужели он понял бессмысленность борьбы и складывает оружие? Честно принимает мир. Собственный пример помогал Мадамину решать чужую судьбу на свой лад. «Понял, — ответил за Ширмата бек. — Понял и выходит из войны».

И тут же возникал другой вопрос: «Но почему комиссар Сухов не верит? Что заставляет его настораживаться при упоминании о Курширмате?» Мадамин скосил глаза на Сергея Лукьяновича, будто хотел по выражению лица разгадать его чувства. С минуту он наблюдал за спутником и не нашел ответа. Внешне — комиссар казался спокойным, даже равнодушным. Его занимали лишь горы, величественной сине-голубой грядой теснившиеся на горизонте. Из-за них должно было вот-вот глянуть солнце, уже выбросившее корону ослепительно ярких лучей. «Нет. Он не понимает нас, — решил Мадамин-бек. — Не понимает душу мусульманина. Они, большевики, видят во всем только нужду бедных и довольство богатых. А мусульманин живет не этим — он живет богом, законами шариата, которые равняют и бедных и богатых». Сам Мадамин плохо знал законы шариата, вернее почти не знал. Все его сведения о религии сводились к семи стихам первой суры корана, начинавшиеся словами: «Бисмилляги р-рахмани р-рахим…», то есть к тому, что обязан знать каждый мусульманин. Но бек слышал от мулл и особенно от старого Хаджимата множество различных притч, толкующих и суры корана, и законы шариата. Он верил, что «пророк» завещал правителям превыше всего ценить труд земледельца. Их место было будто бы по правую руку султана и эмира. Лично Мадамин этого закона не придерживался: по правую руку от него всегда сидели советник Ненсберг и курбаши. Однако собственные порядки не являются образцом, поэтому бек не руководствовался ими в толковании религиозных законов. Сейчас его занимала только одна задача — доказать себе, а потом и Сухову, что мусульмане едины в своих убеждениях и свои интересы подчиняют делу утверждения блага для верующих. Следовательно, Курширмат отбросит старое и пойдет дорогой мира. Так нужно народу.

— «Вуадиль» значит «чистое сердце», — прервал молчание Мадамин. — Оно не обманет нас.

— Хорошо бы, — просто ответил Сухов.

— Там святые места, — продолжал начатую мысль бек.

— Может, для кого и святые… Только разве Курширмат верующий?

— Он мусульманин.

— Что ж, посмотрим…

Многое надо было сказать беку, и, если бы не дорога, не близкая цель, Сергей Лукьянович, конечно, поддержал бы разговор. Но перед встречей с Курширматом не хотелось сеять сомнение в душу Мадамина. Сам Сухов мало надеялся на удачный исход переговоров. Слишком туманны были письма курбаши. Смущала и перемена места. О Гарбуа знали в штабе, а Вуадиль и в голову никому не придет, даже не смогут послать людей на выручку. У него была мысль послать одного из бойцов в Ташлак с донесением, но он побоялся встревожить этим бека. Да и оснований пока для особых опасений не было. В конце концов в отряде двадцать шесть человек — голыми руками не возьмешь. При первой попытке врага ударить можно повернуть назад и на добрых конях уйти от преследования.