Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - Марк Полыковский

Эх, Кужело! Он беспокоился, как бы мы не обидели гостей. Я улыбнулся;

— Ничего, теперь они все наши люди…

Эрнест Францевич не ответил, только кивнул. Вместе мы вернулись к столу.

За первой песней последовала вторая. Ее заказали братья Ситниковские. Снова затянул наш Алексеев:

Славное море, священный Байкал,Славный корабль — омулевая бочка…

Едва смолкла песнь, как бек встал из-за стола и, поблагодарив за угощение, начал собираться в дорогу. Мы знали, что из штаба фронта получен приказ на имя Мадамин-бека немедленно следовать со своими отрядами в Ташлак. Там намечалось переформирование бывшей «мусульманской армии» в Советскую мусульманскую бригаду.

Мы поднялись следом за беком.

— Прошу наведать меня в Ташлаке, — сказал Мала-мин, прощаясь с Кужело. — Буду рад отблагодарить вас за хлеб-соль.

Хозяева проводили гостей до крыльца штаба, где уже стояли оседланные лошади.

Сдавшиеся отряды Мадамина прошли через Наманган, оставив после себя, словно след, надежду и тревогу. Это двойное чувство вселилось в нас, как только простучали копыта конницы и последний басмач скрылся за холмами.

Наступила ночь. Неспокойная мартовская ночь. Что несла она наманганцам…

ТРЕВОГА НАРАСТАЕТ

Ни звука… Кажется, действительно наступила тишина.

Я приехал в казармы в приподнятом настроении. Нельзя сказать, что на сердце у меня было спокойно. Напротив, исподволь подбиралось волнение, но я считал это следствием пережитых вчера тревог и не прислушивался к собственному чувству. Мне казалось естественным состояние, когда все вокруг меняется и события будоражат человека своей необычностью.

Меня ожидало путешествие. По приглашению нашего вчерашнего гостя Прим-курбаши я с женой должен был откушать плова в его курганче, что стояла у дороги на Кассан. Поездка мирная, дружеская. Так — представляли ее в штабе бригады. Но для меня это представление не было утешительным. Уверенность в том, что мы обрели искренних друзей в лице басмаческих курбашей, еще не укрепилась. Торжественный прием в бывшей гостинице «Россия» лишь на короткое время столкнул нас лицом к лицу с недавними врагами. Веселье — не то средство, которое сближает людей, раскрывает их чувства. А если и сближает, то лишь на короткое мгновение. Перед моим мысленным взором все время стояло хмурое лицо Аман-палвана с недоброй, почти мучительной улыбкой. Что таилось за этой улыбкой, неведомо никому. Но, верно, таилось что-то злое. Правда, вспоминались и другие лица, того же Прим-курбаши — веселое, открытое. Тот действительно радовался перемирию. Ему можно было доверять. По крайней мере, так казалось мне. Я надеялся на молодого курбаши и, собираясь в дорогу, говорил себе: «Все будет хорошо. Он наш. Не подведет».

Мою уверенность несколько поколебал штабной кучер Курбан-ака. Когда мы — Анна Андреевна, жена моя, я и Гурский — садились в рессорную коляску, возница наш покачал головой и сказал:

— Зачем к басмачам едешь, командир… Плохо будет.

Курбан-ака разговаривал редко. И уже если утруждал себя словом, то лишь в случае крайней необходимости. Почему-то мне запало в душу это предупреждение и еще более усилило волнение. Но изменить ход дела было уже нельзя. Не только желание и настроение принуждали нас к поездке. Принуждал долг. Приглашение нового друга принято, нас ждут, и если мы не явимся, курбаши расценит это как вызов, пренебрежение гостеприимством и потеряет доверие к нам — советским воинам. Надо ехать во что бы то ни стало.

Тройка уже мчалась по чуть пылящей весенней дороге, и о сомнениях и тревогах не думалось. Да и не для нас эти думки. Мало ли тревог выпадало на нашу долю — не перечесть. Свыклись мы с ними, сроднились.

Рыжие лошади несли коляску. На ухабах и неровностях дороги нас подбрасывало и кидало то в одну, то в другую сторону. Я сидел рядом с Анной Андреевной, маленькой и худенькой, похожей своими коротко остриженными волосами на мальчишку. И в серых глазах ее было что-то мальчишечье — задорное и смелое. В то тревожное время мы редко выезжали вместе за пределы города, и для нее это путешествие было своеобразным праздником. С удивлением она смотрела на раскинувшуюся за городом весну, па чистую раннюю зелень и цветы, красными огоньками вспыхивающие в невысокой траве. Будто все открывалось впервые. Наше счастье с ней было еще молодым— года не прошло как мы поженились. А вместе находились и того меньше. Доля командирской жены несладкая — разлуки да ожидания. Бессонные ночи, когда муж в походе, и короткая радость, пока он дома на отдыхе. Отпускать страшно, все кажется, если вместе, то и смерть минует, собой защитит мужа от пули. Поэтому-то и настояла Анна Андреевна на своем участии в поездке к Прим-курбаши. Ехала смело, словно ее присутствие обеспечивало благополучный исход дела.

На выдвижной скамейке против нас сидел Виктор Гурский. Сапоги его с трудом умещались в проеме, и шпорам он то и дело ворошил маленький коврик, постеленный нам под ноги. Виктор привык к кавалерийскому седлу и в тесноте чувствовал себя нейдобно, но терпел.

Недолгий путь наш скрашивала беседа, суть которой можно было бы выразить всего несколькими словами: долог ли мир в Фергане? Мы рядили и так и этак. И в утверждениях и в возражениях таилось все то же беспокойство за будущее.

— Ну полно вам, — решила за нас трудную проблему Анна Андреевна. — Не воевать же постоянно. Люди устали от выстрелов. Ах, если бы можно было забыть все это…

Курбан-ака вдруг натянул вожжи, и разгоряченная тройка нехотя остановилась. Навстречу нам летели двое всадников. Летели карьером и только у самой коляски сдержали коней. По виду это были басмачи, и мы, естественно, насторожились. Но верховые успокоили нас. Они представились йигитами Прим-курбаши и передали, что хозяин ждет гостей. Я поблагодарил посланцев, и мы расстались — коляска продолжала путь в сторону Кассана, а всадники поскакали дальше.

— Разведка, — посмотрел вслед йигитам Гурский.

— Ты думаешь? — усомнился я.

— Уточняют, сколько нас и не следует ли сзади конвой.

С доводом Виктора нельзя было не согласиться.

— Возможно, — ответил я. — И в этом нет ничего удивительного. Доверие приходит не сразу.

Тройка свернула на проселок и на рыси въехали в гостеприимно распахнутые настежь ворота большой байской курганчи. Хозяин встретил нас у самого порога. Его окружали незнакомые мне люди, все больше старики — седобородые, одетые в светлые шелковые халаты. Они, как и сам курбаши, приветствовали нас поклонами и пожеланием благополучия и здоровья.

Первый двор, в который мы въехали, был пуст — ни одного йигита. Это как-то успокоило нас. Видно, отряд расположился где-то поодаль. Хозяин распорядился распрячь лошадей и отвести их в конюшню. Как и вчера,

Прим-курбаши был весел, шутил, старался сразу же показать себя гостеприимным хозяином.

Мы вошли в дом, где красовался богатый по тому времени дастархан, с сушеными фруктами, засахаренным миндалем и белыми лепешками, и расположились на коврах. В комнате было очень светло. Щедрое, хотя и не горячее еще солнце через большие окна лилось на стены и многоцветные сюзане, создавая ту яркую пестроту, что так обычна для юга. Из пиал, приютившихся в наших- руках, струился терпкий запах свежего густого чая, а со двора тянуло ароматом жареной баранины и кипящего в сале лука. Около нас вертелся мальчик в зеленом бархатном халате и лакированных сапожках и подносил угощения. Седобородые старики неторопливо, с уважением к себе разговаривали. Хозяин улыбался. Все чинно, мирно. Война в самом деле кончилась.

Никто за дастарханом не обмолвился о прошлом, будто не было долгих изнурительных боев, не было вражды, не было крови. Людям не хотелось вспоминать плохое. Или просто неудобно было затрагивать то, что разделяло нас прежде. Ведь друзья теперь. Прим-курбаши шутил по-прежнему, рассказывал, как понравился ему плов с тортом, хвалил наших командиров и особенно Кужело. Старики слушали, одобрительно кивая головами.

За пловом, а он удался на славу, беседа продолжалась в том же духе, только стала более оживленной. Мы, подчиняясь местному этикету, ели руками, загребая из большого блюда комки жирного риса, лакомились аппетитно подрумяненной бараниной. После сытного обеда хозяин предложил нам покурить и первый приложился к своеобразному восточному чубуку, напоминавшему своим внешним видом тонкий деревянный графин с длинным горлышком. Душистый табак курился от уголька, положенного в чилим мальчиком. По очереди мы вдыхали дурманящий голову дымок. Волшебный угар настраивал нас на веселый лад, и каждое слово казалось смешным. Мы смеялись без умолку.

Прим-курбаши показалось, что нам душно в комнате, и он предложил пройти в сад. Под деревьями, едва окраплёнными бледной зеленью выбивающихся листьев, нам расстелили коврик. На воздухе беседа продолжалась, и снова всех занимал хозяин. Вокруг было спокойно, лишь птицы неугомонно спорили у своих первых гнезд и этим нарушали безмятежную тишину.