Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Квета отрыла его в одном из тех небольших магазинчиков, на которые набредаешь совершенно случайно, и страшно собой гордилась, ибо, по ее словам, это была абсолютна моя вещь.

Яркая вещь.

И Лёнька вздыхает, что я похожа на новогоднюю ёлку, ибо брюки я выбираю насыщенно синие, а закрытые туфли — алые, как сумка-сэдл и помада.

Возможно, ёлка и, возможно, одеваться следует более элегантно и менее вызывающе.

Но мне нужны краски, мир и без того тусклый.

Тоскливый.

Квета улетела, забрав с собой солнце, тепло и радость.

Он улетел, но обещал вернуться…

И я знаю, что Квитанция вернется, но улыбаться сложно и попрощались мы скомкано, толком ничего не сказав. При маячившем рядом с видом великого одолжения Лёне поговорить не получилось, и я так и не узнала, чем закончилась беседа с Димычем, а Ветка, порываясь что-то спросить, так ничего и не спросила.

Лишь обозвала Лёньку личным водителем, когда на вопрос: «Что за порыв души, Леонид Аркадьевич, в аэропорт ехать?», он насмешливо объявил, что должен лично удостовериться, что чокнутая и долбанутая покинула территорию страны.

Хорошие отношения — это не для них. Терпят они друг друга только из-за меня, как заявили оба злым шепотом и по секрету.

И мне осталось только вздохнуть и оценить их великодушие.

— Может все-таки переоденешься? — Лёнька, морща нос и выражая неодобрение, выходит из гостиной, застегивает на ходу запонку.

Он в отличие от меня одет с иголочки, формально, элегантно, идеально… скучно.

Не-е-е, не хочу, не сегодня.

Когда у меня нет даже Эльвина, который вместо практики идет на пересдачу и с которым мы вчера почти час вспоминали, где персистирует корь, что вызывает, и чем путь заражения отличается от механизма.

— Да ладно, — я примирительно улыбаюсь Лёнькиному отражению и доплетаю вторую французскую косу, чтобы сделать пучок, — мне все равно весь день ходить в хиркостюме, а от остановки и обратно не считается.

— Ну смотри, — он все равно недоволен, но уступает.

Мы только помирились, поэтому ругаться не хочется. Мы и так слишком много ругаемся последнее время и не понимаем друг друга.

— Завтра, обещаю, надену то платье, что приготовила Зинаида Андреевна, — я отправляю Лёнке воздушный поцелуй, ибо с помадой его целовать нельзя.

И платье — это уже моя уступка.

Наряд гризетки, так закатила глаза Квета, увидев подарок Лёнькиной матери мне на День рождения. И я с Квитанцией была согласна и ее предложение: сжечь этот серый кошмар, было очень заманчиво, но… подарки возможной свекрови с идеальным вкусом сжигать нельзя, поэтому я радовалась и уверяла, что в восторге.

Всегда о таком мечтала.

— Молодец, — Лёня довольно и расслабленно улыбается, — оно тебе очень идет.

Со-мне-ва-юсь.

Серый цвет — это не мое, а длину миди я вообще ненавижу всеми фибрами души. Я, как смеется мама, не признаю середины, поэтому либо выше колена, либо в пол.

— Конечно, — я одариваю его ответной лучезарной улыбкой и шпильку вкалываю с особой ожесточенностью, до боли.

— Ты зонтик не забудь, — Лёнька подходит к окну, по которому текут крупные дождевые слезы, и хмурится, — льет как из ведра.

— Ладно, — я наблюдаю, как он трясет брелком от машины, нажимает, заводя ее.

И обновляю в который раз приложение с такси.

Машин нет, нет, нет.

— Ты на автобусе? — Лёнька оглядывается на миг.

— Да, — бесполезный телефон я с досадой убираю в сумку, — повышенный спрос, свободных машин нет, ожидайте.

Набившую оскомину фразу я произношу с ненавистью. Ожидать мне некогда, к половине девятого мне надо быть в больнице, а часы уже отсчитывают семь ноль пять.

И мне хочется попросить Лёню меня довезти.

Да, он не должен, никто никому ничего не должен. Да, ему не по пути, но… но на работу ему к десяти и, если он один раз придет вовремя, а не раньше наравне с уборщицами, проявляя рвение перед отцом и ставя себя в пример перед всеми, то ничего страшного не случится.

Он ведь видит, что у меня туфли, которые враз намокнут, а до остановки минут десять быстрым шагом. Он знает, что другой обуви у меня нет и куртки тоже нет, ибо переезжая я взяла только летние вещи.

Даже ветровку не положила, дура.

Дура гордая, поскольку попросить у меня язык не поворачивается, а Лёнька не предлагает, лишь просит не задерживаться и ворчит, что практика до пяти вечер — это издевательство.

Не согласна.

Издевательство — это ледяные лужи и плюс десять с ветрищем летом. Я не готова к таким погодным условиям и я влетаю в одну из луж.

Ругаюсь, закусывая губу, чтобы не зареветь, ибо ледяная вода обжигает ноги, и пытаюсь достать заоравший на всю улицу телефон.

С выгибающимся наизнанку от порывов ветра зонтом в руке, лавируя среди прохожих и сплошных озер, приветливо отвечать на надоедливый и неуместный звонок выше моих сил.

Предел моей вежливости — яростное рявканье:

— Ну?!

— Ште-е-ерн, — голос Кирилла Александровича я узнаю сразу, вместе с его дурацкой привычкой насмешливо тянуть мою фамилию, — ты с утра само очарование.

— Вы мне звоните, чтоб это сказать? Sakra![1] — я чертыхаюсь и извиняюсь, ибо зонтик цепляет кого-то из прохожих.

И мысленно поражаюсь Лаврову.

На редкость недальновидный камикадзе.

Он не думает, что в больнице мы будем одной и она не столь огромна, чтобы я его не нашла и не убила за этот идиотский звонок?!

Чего ему надо в семь утра?

— Ну что ты, — он притворно оскорбляется, и ироничную кривоватую ухмылку мое воображение дорисовывает само, вместе с теплым и сухим салоном внедорожника, — ради одних комплементов я с утра звонить не стал бы! Не то, чтобы я против отвесить тебе комплемент, Дарья Владимировна, но…

Кирилл Александрович выдерживает театральную паузу, а я, остановившись на светофоре, поднимаю голову и зонт, чтобы увидеть, как мой единственный сорок второй автобус, что ходит раз в пятилетку, бодро трогается на зеленый и проплывает мимо меня к остановке.

Класс.

Мне до остановки еще метров двести, а до зеленного — двадцать секунд. Помаши сорок второму ручкой, Даша!

— … но давай честно, Дарья Владимировна, с утра на красавицу ты не тянешь, — печально и лживо сетует Лавров, — ходишь поганкой бледной, глазами злобно сверкаешь, ведешь себя, как малолетний ребенок, старшим хамишь…

Хамлю.

И даже посылаю.

Вот еще пара секунд, и Лавров посыл точно получит.

Далекий.

Подорвавшись наконец на загоревшийся зеленый, я все равно не успеваю, только больно отступаюсь, ойкаю и, переставая бежать, смотрю вслед уходящему автобусу.

Прекрасно.

Начало практики тоже обещает быть прекрасным, ибо вовремя я теперь стопроцентно не успею. И надо смотреть, что с пересадками от Лёнькиного новомодного дома в новомодном отдаленном районе ходит до старого противоположного конца города.

— Штерн, ты там чего? — Лавров, продолжая развлекаться, вопрошает подозрительно и волнение на мое ойканье ему удается изобразить почти натурально.

— Ничего, — я доползаю до остановки и забиваюсь под крышу, игнорируя сердитые взгляды, намекающие, что и без меня тут яблоку негде упасть.

Повторяю на выдохе и почему-то по слогам:

— Ни-че-го.

И Кирилл Александрович молчит, спрашивает с очередным прекрасно сыгранным напряжением:

— Ты там ревешь, что ли, Штерн?

— Нет, — я сердито возражаю и размазываю капли дождя по щекам, — и вообще, идите вы на хрен, Кирилл Александрович!

Мне даже не стыдно, и под косые-любопытные-возмущенные взгляды я пробираюсь в самый дальний угол остановки. Шиплю, ибо ногу подвернула болезненно и ступать больно, но шевелить можно, так что пройдет.

Нога — это ерунда, а вот как добираться — это уже серьезно, тем более первый раз в новой больнице.

Я где своих там искать буду?

Очередной вызов Лаврова отклоняю, не до него, и лезу в приложения.

Мой автобус даже не отображается, то есть ближайшие двадцать минут можно и не ждать. Свободных такси все также нет, а с пересадками… разве что тремя и через центр, где самые пробки.