Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Вета!

— Что? Это правда! И ты меня заразила снегом, — она с задорным блеском глаз выдвигает претензию и суется между креслами, заставляя перелистывать дальше, альбом из Норвегии у нее вышел впечатляющий. — А здесь я в каяке. Кирилл, смотри! Он делается из кожи моржей или китов. Сначала было страшно, вода оказалась слишком близко, но потом я отказывалась вылазить. Ой, а здесь мы спускались в шахты! Дарийка, я теперь знаю, что такое анкерная крепь! И я позвонила Любашу, и сказала: «Любаш, ты можешь меня растерзать, но я остаюсь на Шпицбергене, мое место в мире между 76° и 80° северной широты!»

— И что тебе ответил Любаш? — я хохочу.

Ветка работает журналистом в пражской газете, а Любаш — ее непосредственный начальник, главный редактор, сосед через дорогу и безнадежный влюбленный в одном лице. Души он в Квете не чает, трясется над ней, как над китайской вазой или редким алмазом, и наличию у него алтаря в честь неподражаемой Квитанции я не удивлюсь. Сама же Ветка от его неприкрытого обожания только отмахивается и иначе как друга воспринимать отказывается.

— Что разорится, потеряв самого талантливого журналиста, и утопится во Влтаве, — Вета драматично вздыхает, — я не могла этого допустить. Друзьями так бездарно не разбрасываются… особенно теми, кто в твое отсутствие поливает цветы и кормит Кафку.

— Меркантильная личность, — я бессердечно выношу приговор.

И Квета с удовольствием с ним соглашается:

— Еще какая… о, «Сим-сим»! Кирилл, мы можем заехать?! Пожалуйста-пожалуйста, — Квета молитвенно складывает ладошки и делает самую жалостливую рожу на свете, а я, оборачиваясь, самую страшную.

— Вет, давай завтра съездим?

— Мы всего на пять минуток, — физиономия Квитанции становится запредельно просительной и несчастной, — и ты завтра не поедешь. Ты сама говоришь, что «Сим-Сим» на выселках и автобусы сюда не ходят.

— Такси возьмем, — я цежу сердито, а Лавров уже, молча перестроившись в крайний ряд, поворачивает.

И вот как это называется?

Я ловлю в зеркале победный взгляд Веты и сержусь еще больше.

На минуточку, Лавров после дежурства, а суслики с Аллой Ильиничной, время — восемь вечера и Квета на пять минуток в магазины ходить не умеет.

— Как давно я здесь не была! — она из машины выпархивает первой и головой по сторонам старательно вертит.

Я же торможу и на тоже мешкающего Лаврова смотрю с негодованием:

— И зачем вы согласились?

— Дома нет еды, а тут неплохой ассортимент, — он безразлично пожимает плечами и усмехается.

— Хлеба или молока? — мой голос сочится язвительностью, и я невольно поддаюсь к двери, когда Кирилл Александрович резко ко мне поворачивается всем корпусом.

— Я могу подождать здесь, раз тебя так сильно раздражает мое общество, — говорит он тоже безразлично.

И мне одновременно хочется извиниться и возмутиться.

Он ведь неправильно понял!

И его общество меня не раздражает…

— Вы после дежурства, Кирилл Александрович, а дома суслики, — я выдыхаю и его тону пытаюсь подражать, но с показным равнодушием у меня проблемы, как и с собственными эмоциями, — и вы ошибаетесь, я нормально отношусь к вашему обществу.

Я поднимаю голову.

И в машине неожиданно оказывается слишком мало место, и избежать его взгляда бесполезно, я все равно наталкиваюсь на него, не могу отвести свой, и не могу отстраниться: он все равно запредельно близко. Не касается, но его дыхание на коже, губах, и от этого сложно дышать, говорить и даже думать.

И меня хватает только на слушать.

Свой слишком оглушительный стук сердца.

И Кветка, перестав фоткаться и кривить рожи, стучит откуда-то из другой Вселенной очень вовремя:

— Я хочу пить и есть! Тут Икея, а там ресторан и самые вкусные фрикадельки, которые я уже не ела лет сто, поэтому мы идем жрать!

— Ветка! — я вздыхаю, пожалуй, с облегчением.

И вычеркиваю разочарование, досаду и смятение.

Их просто нет.

— Твои возражения, зануда дня, не принимаются! — меня дергают за руку и к входу тащат. — Кирилл, ты хочешь есть? Конечно, хочешь! Только нам сначала надо найти ролики! Я отказываюсь без них передвигаться! И вы оба тоже!

— Квитанция! — я уже воплю.

И на нас оглядываются, но Квете, как всегда, до этого нет никакого дела. И на мои возражения ей тоже плевать с Эвереста.

Она неугомонная.

— Ты же знаешь, что я за любой кипиш кроме голодовки, — вытягивая ногу в воздухе и шнуруя ботинок, радостно объявляет она. — Без кипиша жить скучно.

— Ну конечно, — я фыркаю, но ролики беру.

Я тоже люблю и их, и кипишь.

И возмущаться меня заставляет только присутствие Кирилла Александровича, который ни в картину моего кипиша, ни в катание на роликах не вписывается. Я вообще его не представляю на роликах в отличие от… Ветки.

— Рина, — она вздыхает и встав болтает попеременно ногами, проверяя застежки, а потом оглядывается на Лаврова, что маячит в отдалении и Алле Ильиничне звонит, и переходит на чешский. — Ты усложняешь.

— Что? — я усмехаюсь, отвечая ей тоже на чешском, и складываю руки на груди.

— Всё, — Квета улыбается. — Он тебе нравится, ты ему нравишься. Я вижу, как вы смотрите друг на друга. Так в чем проблема? Ты предохраняться разучилась или что делать забыла?

— А ты себе мозги окончательно на Шпицбергене отморозила или в во время турбулентности вытрясла?! — глаза от гнева сужаются сами, и жаль, что ролики надеты и ей по голове ботинком не дать.

Еще что ли попросить одну пару?

— Я, к твоему сведенью, встречаюсь с Лёнькой и его люблю, а Лавров мой препод и он меня гораздо старше!

— Правда? — Ветка безмятежно улыбается и потягивается с грацией кошки. — Если мне не изменяет память, у тебя анатомия закончилась еще полгода назад!

— И что?

— И то, что он тебе больше не препод, Рина! И ваше формальное общение… у меня уши сворачиваются трубочками. И не смеши меня, чудовище! Сколько ему лет?

— Тридцать два, — я хмурюсь.

А Ветка моргает и начинает хохотать.

— Серьезно?! Он гораздо старше меня, — она меня передразнивает, кривляется и снова звонко хохочет. — Гораздо старше — это брак Анны Николь Смит и Джеймса Маршалла II, Дарийка! Ой, я не могу! Ты с друзьями Димитрия общаешься на равных, а Андрею тридцатник в прошлом году стукнул.

— Они друзья Димыча, а Лавров…

— Да-да, твой препод, — Квета пренебрежительно фыркает, — и в вашем университете повышенная любовь к формальностям. Только, Рина, ты не в школе учишься, чтобы возводить такую грань, это раз. Два, он никогда больше ничего вести у тебя не будет и вообще это не его профессия. Три, ты сама говорила, что у вас преподы не преподы, и, если они клиницисты, воспринимать их как обычных училок невозможно. И поэтому на основании всего мной вышеизложенного просто признай, что ты боишься своих чувств к нему!

— Я люблю Лёньку, Вета, — я усмехаюсь и отталкиваюсь от ее руки, отъезжаю, чтобы развернуться и уехать.

Лавров с Квитанцией общий язык нашли прекрасно и с полуслова, поэтому о чем поговорить они тоже найдут, а мне надо побыть одной.

Из «Сим-Сима» мы уезжаем в начале двенадцатого, и на заднем сидение еду я.

Квета пытается возразить, но, наткнувшись на мой взгляд, замолкает и сама с чрезмерным энтузиазмом просится вперед, уверяя, что на таких машинах впереди она еще не ездила. Лавров с кривоватой усмешкой подыгрывает.

А я молча забираюсь назад и притворяюсь, что сплю. Засыпаю под их оживленный, но приглушенный разговор на самом деле.

И уже в квартире, куда Кирилл Александрович благородно поднимает Веткин чемодан и пакеты с продуктами, я его благодарю за помощь, прощаюсь, и это первые слова за весь вечер, совместный ужин и три этажа «Сим-Сима».

— Не будь дурой, Рина, — досадливо выдыхает Квета, глядя ему вслед из окна и стирая с лица бодрую улыбку, когда внедорожник Кирилла Александровича скрывается за поворотом.

— Я не дура, — отзываюсь эхом и чайник на плиту ставлю с грохотом.