Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прозаические: «Дмитрий Донской»[524] (опубл. в 1941) С. П. Бородина; «Падение Парижа»[525] (опубл. в 1941–1942; рекомендовал Союз писателей) и публицистические статьи[526] И. Г. Эренбурга, написанные в период войны; военные рассказы Ванды Василевской[527]; «Хмурое утро» (опубл. в 1941) и публицистические статьи А. Н. Толстого; сборник рассказов Ю. И. Яновского[528] на тему Великой Отечественной войны; военные очерки В. П. Ставского[529]; военные очерки корреспондента «Правды» О. Курганова[530]; «Шамо» (на азерб. яз.; выдвинул У. Гаджибеков) С. Рагимова; «Подпольный Баку» (на азерб. яз.; опубл. в 1940; выдвинул У. Гаджибеков) М. С. Ордубады; кроме того, Союз писателей рекомендовал кандидатуру И. О. Мосашвили[531].
Поэтические: «Стихи о войне» (опубл. в 1941) С. Я. Маршака; «Киров с нами»[532] (опубл. в 1941) Н. С. Тихонова; военные стихотворения М. Ф. Рыльского; военные стихотворения Я. Коласа; военные стихотворения К. Симонова (и пьеса «Парень из нашего города»); стихотворения М. Рагима (выдвинул У. Гаджибеков); Союз писателей рекомендовал кандидатуры С. Чиковани[533] и А. Машашвили; Фадеев выдвинул Н. Зарьяна.
Драматургические: «Парень из нашего города» (опубл. в 1941) К. М. Симонова[534]; «В степях Украины» (опубл. в 1941) и «Партизаны в степях Украины» (опубл. в 1942) А. Е. Корнейчука[535]; «Иван Грозный»[536] (первая часть пьесы «Орел и орлица» закончена еще в феврале 1942 года, но небольшой ее отрывок опубликовали лишь 21 марта в «Литературе и искусстве»; издана отдельно в количестве 200 экземпляров — М.; Л.: Искусство, 1942; выдвинул С. М. Михоэлс) А. Н. Толстого; «Хамза»[537] Я. Ашилугмакова[538] и А. Умари; «Фархад и Ширин»[539] (опубл. в 1941) С. Вургуна.
Критические: «Шевченко»[540] (опубл. в 1941) М. И. Шагинян; «Археологические раскопки в Триалети: [I. Опыт периодизации памятников]»[541] (опубл. в 1941) Б. А. Куфтина; «Болнисский Сион» (опубл. в 1940) Г. Н. Чубинашвили — ассистента Н. Я. Марра; «Запись движения» (опубл в 1940) С. С. Лисициан.
Реплики экспертов по поводу литературных текстов по понятным причинам были скупыми и немногословными: задача Комитета сводилась не столько к обсуждению предложенных организациями произведений, сколько к субъективному выражению согласия/несогласия с итогами баллотировки в Куйбышеве. Однако пьеса А. Толстого об Иване Грозном оказалась текстом, вокруг которого и было организовано основное обсуждение комитетчиков. В письме к Н. Хмелеву Толстой писал: «В Куйбышеве (Толстой прилетел туда 26 января 1942 года. — Д. Ц.) я прочел „Ивана Грозного“ Сталинскому комитету и там же по договоренности с Храпченко дал ее Судакову для Малого театра»[542]. Немирович-Данченко отозвался об «Орле и орлице» весьма пространно:
Конечно, об Алексее Толстом говорить так же, как о Корнейчуке, не приходится, но где-то когда-то нужно остановиться на его пьесах. Талант у него громадный. По языку исторической пьесы я не боюсь сказать, что не знаю равных ему во всей русской литературе. <…>
Но беда в том, и именно для драмы беда, — что у него это всегда как-то кусками, пятнами. До сих пор он не написал ни одной пьесы, чтобы можно было сказать, что это цельное драматургическое произведение, с крепким зерном, с ясным сквозным действием. Этот недостаток и здесь. <…> Грозный на лобном месте говорит народу, что бояре мешают ему быть близким к народу, живут шкурными заботами, держит целую речь, в народе начинается брожение, в это время в него стреляют, стрела попадает в Василия Блаженного и… занавес. А что было дальше? Тут, на площади? Почему автор закрыл занавес? Потому что е[му] это вдруг надоело? Или не хватило энергии для дальнейшего в самом замысле?
Однако самое важное и главное в этой пьесе — это тема. Тема подсказана ему (мы это хорошо знаем) очень авторитетно. Это как бы реабилитация Грозного. Пора сказать в художественной форме, что репутация Грозного в нашей истории ошибочна.
Если с точки зрения современной, с точки зрения исторической перспективы вглядеться в эту фигуру, то увидишь, что Грозный не был просто тираном, не терпевшим перечения, часто истерическим самодуром, каким его считают, — а был боровшимся с косным, шкурным боярством, с непониманием исторической необходимости, и в этой борьбе был беспощаден и жесток. Это самое важное в пьесе. И читаешь эту пьесу именно с этой точки зрения. Поэтому следишь, как написан Грозный, как написаны бояре, как написано то, что служит его оправданием, что оставляло его одиноким.
<…>
Если бы Толстой успел полюбить как следует свою работу, он бы эту фигуру (Ивана Грозного. — Д. Ц.) еще больше отшлифовал.
Зато другая, враждебная Грозному, сторона, которая должна послужить для реабилитации Грозного, сделана очень бледно и бедно. <…> А пресловутая история с Курбским вовсе намечена.
Поэтому я бы сказал, что это не мудрая пьеса, а пьеса на такую грандиозную задачу должна быть мудрой.
<…>
Алексей Толстой должен написать наконец замечательную пьесу. Если бы он был здесь, я бы ему сказал — берите назад и дорабатывайте.
Вот мое отношение к этой вещи. Как быть, — не знаю[543].
Многие из высказанных в реплике Немировича-Данченко критических суждений о толстовском тексте еще возникнут в связи с обсуждением пьесы в самых высоких партийных кругах, но в 1942 году общее впечатление о произведении было весьма благоприятным. И даже Храпченко — будущий критик Толстого[544] — отзывался о пьесе благонамеренно: его главным критерием по-прежнему оставалась «общественно-политическая» значимость (ср.: «…во время войны человек работал интенсивно и давал не халтуру»[545]). Позднее его оценка толстовского текста переменится: начавшиеся в апреле 1942 года критические выступления поставят Храпченко под удар, так как именно его ведомство и лично он дали ход «вредной» пьесе (издательство «Искусство», Главный репертуарный комитет МХАТа и — частично — газета «Литература и искусство» подчинялись Комитету по делам искусств). Единственным препятствием к повторному премированию писателя за «Ивана Грозного» для экспертов оказалось несоответствие пьесы формальному требованию постановления, предусматривавшего хронологическое ограничение по созданию рассматриваемых текстов (они должны быть написаны в 1941 году). И. Грабарь резюмировал: «Премию надо дать, но как-то иначе надо подойти»[546]. Члены Комитета предложили несколько вариантов: премировать за публицистические статьи (Гаджибеков) или премировать за «Хмурое утро» и статьи (Гулакян). Чиаурели призвал закрыть глаза на то обстоятельство, что пьеса не проходит по формальным требованиям, и получил поддержку Храпченко. На этом обсуждение кандидатур на Сталинские премии по литературе фактически
