Ночь в номере 103 - Алиса Аве

что Госпожа пришла к самураю в образе девушки. Она всегда была старухой и иного богами ей не дано! «Сколько лет прошло с той битвы? Почему она постарела так сильно?»

– То был взгляд любви. Явись она хоть змеей, хоть червем, я бы принял ее за бабочку, за богиню, рядом с которой даже золотоносная Аматэрасу[47] преклонила бы колени, – печально пояснил самурай. – Такова была сила моей любви к смерти. Я спрашивал товарищей, когда дошли мы до Хэйдзё-кё[48]: «Видел ли кто-нибудь еще прекрасную девушку?» В один голос они отвечали: «Нет». Старший из нас сказал, что померещилась ему старуха, из-под ее лохмотьев выглядывали голые кости.

Второй раз я повстречал Госпожу в гуще сражения. Уперся ногой в тело врага, меч крепко засел в нагруднике, мне же он был нужен, чтобы обрушиться на следующего воина. Сперва подумал, что на помощь ему пришла онна-бугэйся, женщина-самурай из вражеского стана. Но она появилась из-за спины противника и дохнула ему под маску. Обняла, как мать или как возлюбленная. Ни доспеха, ни оружия при ней. Воздух пропитался терпким ароматом… – Самурай окинул Рюу взглядом. – Ты отныне тоже несешь его на коже: смолу, дым, дерево, томную сладость.

Рюу приподнял руку, понюхал ткань кимоно, пошатнулся. Запах саке не перебил терпкого аромата Госпожи. Рюу поборол желание побежать к онсэнам и сидеть в горячей воде, пока кожа не лопнет и не сойдет с него вместе с дурманом Госпожи.

– Она пахла не персиками, как полагалось девице, но войной и золотом, отданным ради битвы. Поверженный воин упал и вместе с тем пошел за ней. Я – следом. Она приподняла вуаль и сказала: «За тобой позже». Какое лицо! – Самурай вновь ударил по мечу. Кулак воина дрожал. – Лепесткам сакуры не доступна прелесть бархатной кожи, и нет среди небесных фиалов ни одного сравнимого в сиянии с ее глазами. Много раз я представлял себе видение возлюбленной. Упала на охоте птица – ее рука поднимает бездыханное тельце. Жена бьется в лихорадке – сидит Госпожа возле очага? и босые ступни ее словно благословенные зерна риса в чаше бедняка. Совершает сэпукку[49] самурай – подставляет она ладони и обращает кровь в живительную влагу, выпьешь той влаги – и уйдешь в вечность.

Я ждал новой встречи много лет. Она не пришла в зените моей славы, не пришла вместе с наградой от господина, не пришла, когда я потерял первенца. «Позже» не наступало, я грезил олицетворенной Смертью и принюхивался, не повеет ли ароматом крови, смешанной с терпкостью духов.

Она явилась, когда я дрогнул. Тот бой не был моим последним. Я прожил на свете пятьдесят три года и видел много войн, много убитых юнцов. А запомнился мальчишка, что снял защитную маску, чтобы произнести последнее «мама». Он держался за мои руки, за руки, убившие его, словно боялся, что я уйду и оставлю его один на один со смертью. Я помню его лучше родных детей. Они оба здесь. – Самурай дотронулся сначала до правого, затем до левого глаза. – Девочка и мальчик. В том бою я познал, что скрывается за красивыми словами. Смерть пришла забрать еще одно дитя. И снова приоткрыла лицо и спросила о том, что мне более всего желанно. Я ответил: «Ты».

Любовь заглушила разум. «Возьми меня взамен юнца! Уведи в свои чертоги. Верным псом буду следовать рядом, куда ты ни направишься. Без твоей красоты мне не жить!» – «Без моей красоты?» – переспросила она. Вместо слов я кинулся целовать жемчуг выпирающей косточки ее кисти. Госпожа не вскрикнула, не убежала, не выхватила кинжал, что носили благородные женщины на случай, если честь их окажется под угрозой. Она принимала жар поцелуев. «Я – твой, ты – моя», – бредил я и услышал в ответ: «Будь по-твоему! Не ведала я, что смертный может узреть мой лик. Но ты видишь то, что мне недоступно. Жди, в твой час я явлюсь, и мы соединимся навек».

Стрела настигла меня через десять лет. До того часа Госпожа не приходила. Десять лет, три месяца и девятнадцать дней жил я в горячке, обернулся в зверя, не знающего пощады и страха. Я кидался на клинки, насаживал людей на меч, пил и горланил песни, поносящие богов. Я бил свою болезную жену. Искал колдунов и требовал дать мне настоя, способного вырвать душу из тяготящей плоти. Я мог бы сам оборвать свою жалкую жизнь, завершить путь достойно. Чего я боялся? Не увидеть ее в момент сэппуку. Ведь она велела ждать. И я трусливо дожидался обещанного часа. Стрела успела оборвать мое бесчестие. Оперение у летящей смерти было того самого синего оттенка цветов горечавки. Госпожа пришла ко мне в переливчатом изменчивом шелке.

Я всю жизнь любил Смерть и наконец остался при ней. Госпожа подарила мне особый меч. «В нем часть моей силы, – сказала Госпожа. – Это оружие способно поразить и людей, и демонов. С его помощью я собираю души, нынче эта честь перейдет тебе. Будь вершителем моей воли!»

О, как я был счастлив в тот миг!

– Отчего сейчас? – спросил Рюу. Он искал в себе жалость к самураю и не находил. Слова о больной жене, об убийствах и унижениях в поисках Смерти всколыхнули в нем гнев. Воин не сожалел о содеянном, он упивался историей своей любви. Дракон на спине, растревоженный Госпожой, встрепенулся, сжал когти. – Ты ведь служил ей верой и правдой столько лет.

– Потому что тогда она была иной. Сердце куда прозорливее глаз. После нашего единения, в счастливейший день моей судьбы, позвала она своих слуг. «Демоны», – выхватил я меч. Корчащиеся, краснокожие, рогатые и клыкастые, те, кого самураи убивали и преследовали, смиренно пали ниц перед Госпожой. Она приказала принести зеркало.

Приходилось ли тебе видеть зеркало до неба? Отражались в нем начало и конец времен, жизнь и смерть всех людей, первый и последний вздох ничтожнейшего из животных, рассвет и закат богов. Возлюбленная моя подошла к зеркалу, затуманилась поверхность, выглянула из нее весенняя мерцающая краса.

«Что же ты, любимая?» – недоумевал я, глядя, как она прячет лицо за рукавом.

«Неужели ты не видишь, кто я? Боги несправедливо разделили две половины целого. И она, прекрасная, желанная, ходит по земле, и люди радуются ее приходу, хоть и приносит она порой одни страдания. Зовут ее в свои семьи. Я же, та, кто дарит отдохновение от земных мук, заточена в жутком облике. Я вечное тление и мрак! И нет мне утешения!»

«Нет никого милее Госпожи. – Я встал между ней и зеркалом. – Воистину я благословен среди смертных! Я вижу желанный, дивный сон и могу быть слугой луноликой богини!»

Я распорядился больше никогда не приносить зеркала. Много позже Госпожа сбросила его в жерло горы Хакусан[50], и его осколки замело снегом. Мы упивались светлыми днями. Госпожа приносила свой дар живым существам – забирала от страданий. Я благоговел перед действом, открывшимся мне.

До поры ей хватало моей любви и той красоты, что отражалась в моих глазах. Но зеркало разбилось, и со временем Госпожу стало тяготить, что лишь я вижу ее молодой и прекрасной. Остальным она открывалась в истинном обличии – старухой на костяных ногах. Наверное, я не мог понять глубины ее отчаяния.

Однажды она, забрав душу юного создания, вошла в мертвое тело.

«Какова я теперь?» – хвастала Госпожа.

«По-прежнему прекрасна!» – восхищался я и направлял меч к горлу того, кому она решила оборвать жизнь.

Она могла обладать любым телом, мужским или женским, молодым или старым. Но бредила юными девами. «Пусти в ход меч, что я тебе подарила», – приказывала она и наслаждалась посмертной агонией вместо того, чтобы освобождать от боли. Отобранное тело истлело за пару недель. Началось время отчаяния. Госпожа искала мужчин, способных разглядеть ее девичью прелесть.

«Невозможно, что ты один-единственный!»

Мужчины бежали в страхе, а я не мог объяснить, что гляжу на нее сердцем. Она меняла тела, ни в одном не приживалась. Раз