Воспитанник Шао.Том 1 - Сергей Разбоев

То был сорок первый. Второго такого история не знает. Какое величие в каждом. Высь в любви, и боли за Отечество: только ты, и только сейчас. Не это ли одна из тех точек отсчета, ради которых стоит жить.

Какой стране я изменил! Какому народу! Ведь я сам такой. Кто меня за кордон выставил? Кто засмердячил мою душу? Сосчитать трудно, сколько раз схватывало мое сердце от скупых, но взрывных газетных строк, сообщений Совинформбюро. А ведь за каждым словом необъятная, неизмеренная степень существа русского человека. Слово на вершине представимого и непредставимого.

С немцем дрались… Сорок четвертый… Доже они не уходили с тех земель, не отступали, не сдавались в Витебской губернии. Понимали: дальше и для них кончается возможность выстоять.

Старик дрожащими руками вытянул из-под подушки неровные желтые вырезки. Глаза полные слез. Но он не смотрел на текст. До точки помнил все, что там было сказано.

— Послушай, какой набат звучит в словах, какая уверенность. Гордость за содеянное, какая история! Я ведь собирал их, вырезал из газет и журналов, ловил каждое слово Москвы. Это не отсебятина — слова генералитета, правительственных лиц. Вот сводка информационного бюро — «..Югo-западнее г. Витебска наши войска завершили ликвидацию окруженной группировки в составе 4-й, 197-й, 206-й и 246-й пехотных дивизий и 6-й авиаполевой дивизии. Ввиду отчаянного сопротивления большая часть окруженных войск была перебита…» — какой отголосок тех битв в словах, а?! И еще вот из газетного репортажа Ильи Эренбурга: "Можно бить врага, гнать врага, но битый и отступающий, он еще способен собраться с силами и дать отпор. В Белоруссии произошло нечто другое; враг был уничтожен. Гитлеровцы, оккупировавшие Витебск, Оршу, Могилев, не ушли на запад — они остались в земле…» — как сказано! Как воевали! Истинно, ратники поля Куликова. Сокровенность в сущем.

Слезы крупно лились из высохших от времени и переживаний глаз бывшего офицера. Он не скрывал их.

— Это моя земля. Земля, на которой я родился. Как хотел бы я быть солдатом на той земле. Рядовым, но с ней. Не хуже бы тех простых людей воевал, нe хуже. Там я счастливо и помер бы за святое дело. И сердце не жгло бы мучительно, и мысли успокоенно мирились бы с бытием. Честь русскую не посрамил бы я. А так кто я? Тот же предатель. Чем я лучше их? Чем они хуже меня? Петр Великий не простил бы такой слабости. Суворов под суд без разговоров отдал бы. Никчемные мы в мелкоте своей. Паразиты. Xopoнить нас и то негде и некому. Без прошлого, без будущего. Настоящее хуже каторги клейменой. Как рвалось мое сердце туда, где клали головы на алтврь отечества истинные сыны, как цену, как дар, как жертвенный взнос. Здесь, в комнате у меня, все русские газеты того времени. На каждом листке мои слезы. Слезы радости за своих, слезы собственной беспомощности, обреченности, бессилия. Вот она, судьбинушка. Только слезы опустошения в следе твоем. Теперь, девятого мая, весь народ русский торжествует, а я плачу. Целый день плачу. Тоскливо мне, одиноко, горько. Народ ликует, а я заживо погребаюсь. Народ поет, а я завываю. Ой, Николай, ступай, не береди сердце мое каленой памятью. И так я пустой, словно призрак прошлого. Только совесть жива, да память вечная…

Ушел я сам в слезах и в расстройстве.

На следующий день похоронили их, рядом с дочерью и зятем. Заказал одну плиту на две могилы. На ней попросил выбить:

«Здесь русские: сердцем и кровью.»

Будешь в Харбине, сходи: там твои прелки, давшие тебе жизнь и возможность жить. Исполнить волю стариков я не смог. Не те времена. Да и кого растревожат чьи-то воспоминания. И я чиновник отнюдь не гражданских служб. Но надо, надо когда-нибудь перевезти прах их на землю русскую. У меня с годами тоже нехорошо на душе становится от того, что не смог выполнить наказ деда. Теперь нас осталось двое, но, вижу, и ты не на той стезе, которая способствует исполнению гражданских желаний. Что будет с нами? Мы с тобой не принадлежим ни одному берегу. Меня начинают терзать думы деда. Тяжело становится жить: не в себе и не по себе. Странники мы одинокие. Некому скрасить нашу жизнь. Одиночество — самая удушающая боль. Все это у нас впереди.

Вот все, что я хотел сказать, когда увещевал тебя понять жизнь, держаться родной крови и того лучшего, что можно взять у жизни. Вдвоем мы сила. Восстановим очаг предков, наше гордое имя. Дай бог, со временем, может, разрешат вернуться в Россию. Там мы будем не бесполезны, выполнив последнюю волю своих родителей. Ведь и твой дед также тосковал по России, и бабка.

Но, вижу, ты не тот, и не те мысли властвуют тобой. Но тогда, в сорок девятом, искал тебя долго по монастырям северного Китая. Никаких следов. Никто и слыхом не слыхивал о русском мальчике. На юге продолжались военные действия, и я не представлял, что те монахи могли быть из южных районов. Слишком велики расстояния для пешего движения. Но вот недавно прослышал я, что американцы серьезно заняты вербовкой в монастырях. Насторожился. Слово «храм» для меня всегда ассоциировалось с тобой. Стал ловить все новости, шедшие из Китая. И вот я здесь, смотрю на тебя. На челе твоем все сходства предков. Гордость деда, отцовская дикость, материнские глаза. Как много схожей печальности в них. Сейчас ты взрослый. Выбор дальнейшего в твоих руках. Несчастия нашего рода должны прекратиться.

…Гость замолчал, нервное заламывание кистей, осторожный взгляд выдавали его теплившуюся надежду. Он печально ронял слезу своих долгах воспоминаний…

— Грустна твоя история, человек. Много тяжелых слов в ней. Им можно верить. Но меня не прельщает иной путь, жизнь в освященных домах. Иной Рок предначертан мне в стенах родной обители. Я там, где истины более глубоки, где правду не скрывают про запас. Сейчас я выполняю то, что наказали мне духовные отцы. Теперешняя жизнь временна, и я вернусь в лоно храма, где великое есть великое, а мелкое и никчемное не выставляется разменной монетой. Но я буду помнить сказ твой. Если отцы мои подтвердят сказанное тобой, то со своей стороны я постараюсь исполнить волю стариков. А род продолжать придется тебе. Ты мирянин — я монах. Ты еще молод, чтобы ставить вопрос о продолжении рода.

— Рус, Рус, — гость беззвучно кривился в слезах, — неужели мысли о сущем более важны для тебя, чем дела сущие?

— Нет, конечно, и дед прав, что жизнь не поймешь, пока не станешь глубоким стариком, — при этих словах тень надежды снова проскользнула по лицу гостя, — но и ее не познаешь, если не пройдешь пешком по годам. У вас такое не получится. Вы более заняты собой, личным бытием. Оно затмевает тягу к откровенному, великому. Я благодарен тебе за новое, что ты рассказал мне.

— Неужели ты все же не желаешь поехать со мной? Зачем тебе солдатские ботинки, муштра? У меня ты, по желанию, сможешь закончить любое учебное заведение. Станешь юристом, дипломатом, кем хочешь. Я имею сейчас немалые возможности.

— Если у тебя немалые возможности, постарайся исполнить волю отцов. Свое решение я тебе сказал.

— Рус, племянник, помни: дядя всегда желает тебе только добра. Хватит горя нашему роду. Почему какие-то Рокфеллеры, Ротшильды, Морганы живут припеваючи и мыслят только о владении миром, а мы должны лакейски гнуться.

— Я не знаю этих людей. Не думаю, что их жизнь более наполнена, чем моя. Меня к ним не тянет. Власть не дает полного удовлетворения духовного порядка.

— Какая разница в замене плотского духовным? Еще не известно, что выше.

— Плотское прозябание не даст возможности для изыскания высоких истин.

— Это не мое кредо. Не могу с тобой на эту тему спорить. Вижу, ты со своими устоявшимися понятиями. Но помни: если понадобится кров, деньги, мое личное участие, — знай, я всегда буду готов помочь тебе. Вот мой адрес. Я всегда буду ждать тебя. Пиши хоть раз в полгода. Мне так не хватает теплоты и семейного счастья. Я одинок. Слова деда каждый раз жестоко напоминают мне об этом. Зачем жить, если впереди гебя поджидает такая невыносимая пытка, как одинокая неосветленная старость. Помни, родственные чувства у меня стоят выше остальных. Мы в мире одни. У тебя надежные покровители. Я спокоен за тебя. И все же мне больно, что ты отказываешься от деятельной жизни.

— Одно могу сказать: если твои слова правдивы, я буду в Харбине. Русские люди — великодушные люди. Они не должны препятствовать исполнению последней воли усопших. На то они и русские.

— Значит ты мне веришь. Это меня утешает. Пиши мне…

Часть четвертая

ИЗГОЙ

Oн такой, как все большие птицы

Летит одиноко в высоте:

Где только синь,

Где только гордость,

Где только боль

От одиночества в душе.

Глава первая

БРЕДОВЫЙ СТАРИК

Ван полулежал в келье на циновке, подперев голову рукой. Глаза были прикрыты. Жесткое лицо то застывало в отрешенной меланхолии, то резко высвечивалось игрой мысли. Тогда его натянутая улыбка приятно украшала лицо, и он, словно что придумал, удовлетворенно цокал языком или пощелкивал пальцами. Наверное, ему в его личностных озарениях немало помогал мангуст, с которым он довольно рискованно забавлялся.