Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Я разразился сильным смехом и грубо хлопнул его по плечу.

«В вашем предупреждении нет никакой надобности, мой дорогой молодой друг, – сказал я. – Посудите сами, неужели я похож на того человека, который способен привлечь внимание обожаемой и капризной красавицы? Кроме того, в моем возрасте подобная идея кажется чудовищной! Я бы сгодился ей в отцы, да и вам, если пожелаете, но в роли любовника – невозможно!»

Он внимательно оглядел меня.

«Она сказала, что вы не выглядите старым», – пробормотал он себе под нос.

«О, уверяю вас, она просто сделала мне маленький комплимент, – ответил я, довольный той подозрительностью, что очевидно мучила его мысли, – и я воспринял его в том же ключе – с благодарностью. Я прекрасно представляю, какой избитой и неприглядной развалиной должен выглядеть в ее глазах в сравнении с вами, сер Антиной!»

Он вспыхнул добродушно. Затем примирительным тоном он сказал:

«Вы должны простить меня, если я показался вам чрезмерно щепетильным. Графиня – она, как сестра мне. Фактически мой покойный друг Фабио взрастил между нами братскую любовь, а сейчас его нет, и я ощущаю больше чем когда-либо свою обязанность защищать ее, как бы это сказать, от себя самой. Она так молода, легкомысленна и беспечна, что – ну вы меня понимаете, не правда ли?»

Я кивнул. Я прекрасно его понял. Он не хотел других браконьеров на той земле, которую он сам обворовывал. Совершенно правильно с его точки зрения! Однако я был законным владельцем этой земли, в конце концов, и у меня определенно была другая точка зрения на этот вопрос. Тем не менее я ничего не ответил и притворился, что мне наскучила тема нашего разговора. Видя это, Феррари выказал себя солидарным: он снова превратился в веселого и забавного товарища, и, после того как мы назначили время завтрашней поездки на Виллу Романи, наш разговор начал вращаться вокруг различных вопросов, связанных с Неаполем, его жителями и их образом жизни.

Я рискнул высказать несколько замечаний об уровне общей безнравственности и свободных нравах, которые преобладали среди людей, просто чтобы отвлечь своего собеседника и обрисовать его характер более тщательно, хотя, я полагаю, что прекрасно знал его точку зрения на этот счет.

«Уф, мой дорогой граф, – воскликнул он со смешком, когда бросил окурок и стоял, со скукой наблюдая, как он догорает, словно маленькая красная лампа на зеленой траве, – что такое безнравственность, в конце концов? Просто дело вкуса. Возьмите банальное достоинство супружеской верности. Когда оно строго соблюдается до самого конца, то к чему приводит? Почему мужчина должен пресыщаться лишь одной женщиной, если у него хватит любви и на двадцать? Милая стройная девушка, которую он избрал в качестве спутницы жизни в годы своей пылкой юности, может превратиться со временем в мужеподобную толстуху и все же, пока она жива, закон настаивает на том, что все потоки мужской страсти должны изливаться лишь в одном направлении – всегда на один и тот же унылый, ровный, безответный берег! Этот закон – абсурдный, однако действующий, и из него натурально следует пренебрежение им. Общество претворяется ужаснувшимся, когда это случается – да, я знаю, но все это напускное. И дело обстоит в Неаполе не хуже, чем в Лондоне, столице высоконравственной английской нации, однако здесь мы достаточно искренни и не делаем попыток скрыть наши маленькие прегрешения, в то время как там они тщательно скрывают их, стараясь выглядеть добродетельными. Это все чистый вздор – снова притча о фарисее и мытаре».

«Не совсем, – заметил я, – поскольку мытарь раскаивался, а Неаполь – нет».

«А зачем ему это? – спросил Феррари весело. – Что за надобность, во имя Неба, в чем-либо раскаиваться? Это разве меняет дело? Кто останется довольным или умиротворенным от нашего раскаяния? Бог? Мой дорогой граф, сегодня очень мало кто из нас верит в Бога. Творение – это лишь каприз естественных сил природы. Лучшее, что мы можем сделать, это наслаждаться жизнью, пока мы живем, у нас ведь так мало времени на это, а затем мы умрем, где и найдем конец всех вещей, насколько нам известно».

«Это ваше кредо?» – спросил я.

«Это определенно мое кредо. И в него же верил Соломон в своем мудрейшем сердце: „Ешь, пей, веселись – ведь завтра ты умрешь!“. И это кредо Неаполя и почти всей Италии. Конечно, низшие слои населения все еще цепляются за разрушенные теории пустой веры, но образованные классы уже далеко за пределами старосветских понятий».

«Я вам верю, – ответил я сдержано. У меня не было желания с ним спорить, я лишь стремился прочитать его мелкую душу до конца, чтобы убедиться в ее полной бесполезности. – Согласно новой цивилизации, нет никакой необходимости в том, чтобы быть добродетельным, если только это не приносит выгоду. Единственное, что нужно для приятной жизни, это избегать общественного скандала».

«Точно так! – согласился Феррари. – А это легко можно устроить. Возьмите честь женщины: ничто не теряется так легко, как мы знаем, до того как она замужем, однако после этого она свободна. Она может завести дюжину любовников, если пожелает, и если она хороший руководитель, то ее мужу не стоит беспокоиться. У него ведь есть собственные музы, конечно, так почему бы и ей также не иметь? Лишь редкие женщины неуклюжи, они щепетильны и выдают себя слишком легко. Тогда задетый муж (тщательно скрывающий собственные маленькие грешки) обо всем узнает и здесь встает целый ряд проблем и мораль – самая худшая из них. Но по-настоящему мудрая женщина всегда сможет избежать клеветы, если захочет».

Презренный мошенник! Подумал я, глядя на его красивое лицо и фигуру с едва скрываемым презрением. Со всем его высоким образованием и воспитанием он представлял собой негодяя до мозга костей – столь низкого, что едва ли выше бродяги, которому никакие общественные правила никогда не были и не будут писаны. Однако я только прибавил:

«Легко заметить, что вы прекрасно осведомлены о мире и его правилах. Я восхищен вашей проницательностью! Из ваших замечаний я заключаю, что вы совсем не сочувствуете супружеской неверности?»

«Абсолютно нет, – ответил он сухо, – она слишком распространена и слишком смехотворна. „Обманутый муж“, каковым он себя считает в таких случаях, всегда производит абсурдное впечатление».

«Всегда?» – уточнил я с очевидным любопытством.

«Ну, вообще говоря, да. Как он может исправить дело? Он может лишь бросить вызов любовнику его жены. И вот, дуэль закончена, в ней никто из противников не погиб, но оба несильно ранены, затем они обнимаются, пьют вместе кофе, а в будущем приходят к согласию дружелюбно разделять симпатии леди».

«Действительно! – воскликнул я с натянутым смехом, внутренне проклиная его ненавистное легкомыслие. – И это – популярный ныне способ возмездия?»

«Абсолютно единственный респектабельный путь, – ответил он, – только какой-нибудь низкий мерзавец может всерьез вырвать сердце у противника».

Только низкий мерзавец! Я пристально посмотрел на него. Его улыбающиеся глаза встретили мои с дружелюбной и бесстрашной искренностью. Очевидно, он вовсе не стыдился своих понятий – он скорее ими гордился. И когда он стоял так и солнце играло на его лице, то он казался воплощением юности и восхитительной мужественности – Аполлон во плоти, а в душе – Силен4. Мое сердце закипало отвращением при взгляде на него. Я почувствовал, что чем скорее будет уничтожена эта сильная предательская жизнь, тем лучше – одним изменником станет меньше в этом мире. Страшная мысль о моей обязанности пронзила меня, как дыхание ледяного ветра, и ужас потряс мои нервы. На моем лице, должно быть, отразилось нечто из переполнявших меня эмоций, поскольку Феррари спросил:

«Вы утомились, граф? Вы не заболели? Прошу вас, возьмите мою руку!» И протянул ее мне. Я мягко, но твердо отстранил его руку.

«Пустяки, – сказал я холодно, – простая слабость, которая нередко на меня находит, как последствие недавней болезни». Здесь я посмотрел на свои часы, день быстро подходил к концу: «Если вы меня извините, – продолжил я, – то теперь я вас покину. Что касается картин, которые вы позволили мне отобрать, то мой слуга пришлет за ними сегодня вечером, чтобы избавить вас от необходимости отправлять их».

«Это меня не затруднит…» – начал было Феррари.

«Простите, – прервал я его, – вы должны позволить мне устроить все по-своему. Я несколько своевольный, как вы знаете».

Он кивнул и улыбнулся той улыбкой придворного подхалима, которую я ненавидел. Он настойчиво предлагал проводить меня до отеля, но я безапелляционно отклонил его предложение, хотя и выразил благодарность за заботу. На самом же деле я слишком устал от его общества, нервное напряжение начинало сказываться, я жаждал остаться один. Я почувствовал, что если останусь с ним дольше, то подвергнусь соблазну наброситься и вытрясти из него душу. Так что я попрощался товарищеским тоном, хотя и с должной вежливостью, а он рассыпался в признательности за оказанную ему честь покупкой его картин. Я отказался от всех благодарностей, уверив его, что моя радость в этом вопросе далеко превышала его, и что я был горд стать обладателем столь ценных доказательств его гения. Он проглотил мою лесть, как рыба глотает наживку, и мы расстались на этой прекрасной ноте. Он смотрел на меня из окна, когда я шел по холмистой дороге медленным грациозным шагом человека в возрасте. Однако скрывшись от его взгляда, я ускорил шаг, потому что буря переполнявших меня чувств с трудом позволяла поддерживать даже вид самообладания. Когда я вошел в мои апартаменты в отеле, то первое, что я увидел, была большая позолоченная плетеная корзина, заполненная восхитительными фруктами и цветами, важно стоявшая в центре стола.