Сто братьев - Дональд Антрим

видел окна, распахнутые навстречу всем стихиям. Стекла заиндевели – матовые, черные, украшенные маленькими сосульками. Внутрь врывался ветер; мусор и бумажки летали по залу, как раненые птицы, и садились всюду.

Я видел мужчин на полу, мужчин на креслах и на диванах, отодвинутых подальше от воды, хлещущей неустанным потоком из бурого пятна на потолке.

У камина молча сгрудилась группа мужчин. Они растапливали огонь расщепленными подлокотниками и ножками поломанной ради этого мебели. Из-за люстр опускались летучие мыши, чертили вокруг мужчин лихорадочные зигзаги. Братья передавали по кругу бутылку, и я им позавидовал. В отсветах огня их лица были янтарными, осунувшимися, обездоленными. Я узнал Кристофера и Филдинга, Тома, Милтона и Донована. Остальные присели у самой каминной решетки спиной ко мне.

Вода лилась с потолка, брызгала на ковер. Под столами и стульями, вокруг десятка разбитых ламп, мимо тел Максвелла, Вирджила, Барри извивались темные речушки.

Пришло время пляски. Скоро настанет новый день. Я поднялся на ноги и сделал глубокий вдох. Вдох, выдох. Как правило, перед танцем я недолго разогреваюсь. Небольшая разминка разгоняет кровь и спасает от разрывов мягких тканей, от растяжения связок, от судорог и спазмов. В маске Короля кукурузы разогреваться было сложно. В качества эрзаца разминки я легонько попрыгал с ноги на ногу. Обычно я не люблю сам видеть, как пляшу. Узнать тело – значит напомнить себе о своем материальном существовании. Пляска же есть попытка отречься от материального мира, отдать свою волю маске и подсознанию, войти в царство чувств. Однако сегодня я нарушил традицию и бегло осмотрел живот и ноги. Живот не слишком большой, но на вид рыхлый и, можно сказать, круглый; когда я подпрыгивал, он довольно неприятно сотрясался. Ноги, как мне показалось, щуплые; в коричневых туфлях и гетрах они вовсе не выглядели могучими; напротив, этим только лишний раз подчеркивалась их костлявость. Кое-где в волосах на теле виднелись проплешины. Я с разочарованием заметил, как съежился на холоде член. Обычно вид собственного члена греет мне душу. Сегодня же он словно вполз внутрь в меня. Выглядел, как у маленького мальчика. Я подпрыгивал, а он болтался. От этого во мне взыграли комплексы и инстинкт самосохранения, я запереживал, не потеряю ли власть над зрителями. На миг я увидел себя со стороны: рыхлый скачущий мужик в странном импровизированном костюме – спортивном пиджаке с оттопыривающимися карманами, в маске с огромной шевелюрой из лиственных волос и длинным подбородком, в носках и туфлях, но без штанов, уже не скрывающих не самые впечатляющие гениталии. Я быстро отогнал от себя этот образ. Попрыгал энергичнее, подышал и понемногу расслабился. Шум текущей воды утешал. Было такое ощущение, что за мной наблюдают, и я оглянулся, чтобы узнать, кто тут рядом. В тенях шкафов двигались смутные силуэты. Единственный человек рядом со столом держал ярко поблескивающий нож. Мне показалось, это Зигфрид. Я так говорю потому, что Зигфрид плотный, но не толстый, с огромными ручищами скульптора. У коллекции каменных орудий труда слонялся ворчун Рекс; этот не самый приятный человек, судя по всему, вооружился древним ножом – ценным экспонатом из витрины. Оба наблюдали, как я приступаю к первым па: простой пинок и вращения, размахивание подушкой и шприцем над головой. Аллергены из маски делали свое черное дело, и я громко чихнул.

– Будь здоров, – сказали сзади.

Я обернулся и увидел, что окружен братьями. Со всех сторон стекались пьяные. Уильям, Аллан, Генри, Портер и другие держали ножи и деревяшки, импровизированные дубинки из сломанной мебели. При виде этого всего я ощутил первый всплеск адреналина – его-то я и дожидался, – и танец начался. Аллан бросился на меня с осколком фарфора – фрагментом лампы в форме грубого топорика. Это был вялый бросок стареющего школьного учителя – я отбился от Аллана синей подушкой, но тут свои палки воздели Портер и Сол, и тогда я закружился прочь от них через лужи. Все давалось так просто. Ноги сами пустились в пляс, без труда, и скоро я выделывал пируэты по всему нашему отсыревшему ковру. Когда подобрался Донован, я вскинул шприц, и он – известный трусишка – попятился. Потом с моим плечом встретилась деревянная дубинка Артура. Славный удар, но я почти ничего не почувствовал. С потолка хлестала вода, по полу змеились реки – мимо перевернутых карточных столиков с рассыпанными шахматами, с рассеянными и тонущими черно-белыми армиями. Я видел, как Хайрам оперся на ходунки и изучает свои зубы, вынутые изо рта и ослепительно сияющие в руке. Хайрам потер их о рукав и улыбнулся мне пустым ртом, пока я мчался мимо братьев, вооруженных факелами и кочергами. Шутки ради – и чтобы почтить семейную традицию – на ходу я громко и резко критиковал их одежду и прически. Недалеко лежало мужское тело, я приблизился и всмотрелся через маску, узнав окровавленное лицо Максвелла. Над нами раскачивались люстры, а я крутил головой над Максвеллом. По моим рукам и голым ногам стекал градом пот. Эта пляска – пляска целительная. Тело не чувствовало боли. Я отмахнулся подушкой и крепко ударил Уильяма по голове, заодно хлестнув плетеными кисточками по лицу. Потом взял подушку и шприц в одну руку. Пока Закари и остальные братья кружили, гримасничали и сговаривались наброситься на меня, я ввел Максвеллу болеутоляющее. Хватило какого-то мгновения, чтобы воткнуть иглу в одну из ампул кармана, еще мгновение – и я набрал жидкость в прозрачную камеру. При этом не сбиваясь с ритма сложного танца, символизирующего смерть, возрождение и духовное детство, следующее в начале новой жизни. Я исступленно плясал над братом, безрассудно размахивая иглой, чтобы отпугнуть Рекса, Артура, Генри, остальных; потом быстро наклонился, нащупал вену и вонзил иглу в холодную обнаженную руку Максвелла.

– Пусть тебе будет лучше, – сказал я ему.

Потом перескочил через весь ковер к остальным лежащим братьям. Преследователям я крикнул:

– Назад, если хотите остаться целы!

Я воткнул в уши маски стетоскоп Барри и плясал от павшего брата к павшему брату. Одним из них был наш юный Эндрю, и я понятия не имел, что привело его сюда, из-за чего он растянулся передо мной на ковре, но при ближайшем рассмотрении заметил вокруг рта отек и красноватую сыпь и всадил туда полную дозу опиатов из ампул Барри. Я отбросил использованный шприц и пустую ампулу, полез в карман, перезарядился. Так я обошел всех раненых братьев, кроме дорогого Вирджила, потому что уважаю его страх перед иглами, хоть и считаю иррациональным и бессмысленным. Я переходил от человека к человеку и опустошал ампулу за ампулой в шприц за шприцем. Израсходовал все ампулы и все шприцы. Я был вестником исцеления. Я был носителем стетоскопа. Я был всепрощающим другом. Я был Королем кукурузы. Я опустошал шприцы в людей – и был их Иисусом. Вода лилась из пятна в потолке. Вода сбегала по маске и лицу, и я чувствовал себя очищенным и обновленным. Дико, бешено танцевал я среди усеявших пол бутылочек и шприцев. Благодаря футбольным навыкам ускользнул от Артура и Генри, которые бросились, чтобы схватить меня за ноги. Я слышал в голове великолепное пение, слышал завывание ветра и стук окон. Слышал крики братьев на полу и чувствовал мощь и покой, дарованные пляской. Я схватил маску за подбородок и бешено вращал головой. В меня вошел дух маски, и я не ощущал своего тела, зато знал со всей уверенностью, что человеческий опыт состоит из желания. В какой-то момент Том запустил мне в голову какую-то безделушку со стола, но промазал, и она разбилась о шкаф. Вода заливала меня, а я чувствовал себя счастливым, как, кажется, никогда в жизни, – то есть не чувствовал вообще ничего, даже холода от воды или страха перед Закари и братьями с ножами и дубинками. Братья сужали круг. Я плясал в радости, самозабвении, умиротворении, закинув голову и уставившись в люстры. Потолок даровал воду из дыры, что раскрылась и ширилась у меня над головой. Мало-помалу, кусок за куском мокрая штукатурка отставала и трескалась. Рано или поздно этому суждено было случиться. И вот случилось. Потолок прорвало, я плясал все быстрее, все вращался и вращался, глядя, как раскачиваются в такт наши люстры. Тени на потолке все удлинялись, братья