Сто братьев - Дональд Антрим

– Как ты смеешь издеваться над псом Чака?!

– Уильям. Боже. Ты меня напугал. – Подступала паника, у меня пересохло в горле без двойного виски, и разговор с человеком, который прячется в шкафах, будто призрак, совсем не способствовал успокоению. Я спросил этого любителя лезть не в свое дело: – О чем ты?

– Ты его пнул.

– Неправда. Только дружески подтолкнул. Это называется поощрение. С животными надо построже, иначе они не будут тебя уважать.

– Ты говоришь как отец.

На это я не знал, что и ответить. С одной стороны, комплимент. С другой стороны, оскорбление.

– Ты думаешь, будто знаешь, как должны вести себя люди, – сказал Уильям. – Но это ты не умеешь себя вести, Даг. Ты дурно обращаешься как с людьми, так и с животными. Даже с цветами ты дурно обращаешься.

Голос Уильяма звучал едва слышно, и в тусклом свете я с трудом различал очертания его лица, но не рот, нос или глаза. Он был во всем черном, так что в темноте у него словно не было ясного контура: мягкая, расплывчатая тень, что мерзко прозябает за шкафами.

– Прости за лилии, Уильям, но это было много часов назад. Нехорошо быть таким злопамятным.

– Не указывай мне, как себя чувствовать.

– Я и не указываю.

– Раньше ты мне нравился, но теперь я уже не знаю, Даг, – признался Уильям. – По-моему, с тобой что-то не так. Ты мнишь себя таким важным. Думаешь, все должны пасть перед тобой ниц и молиться. Но ты вовсе не важный. Надеюсь, сегодня тебя поймают. Надеюсь, сегодня поймают Короля кукурузы. Правда надеюсь.

– Просто скажи, как отсюда выбраться.

– Вон туда.

Куда? Туда, откуда я пришел? Пес же скрылся впереди. Мне не хотелось его потерять. Я глянул вперед по туннелю и увидел, что от него ответвляются два-три прохода поменьше.

– Первый поворот направо через «Второстепенных драматургов Елизаветинской эпохи», – сказал Уильям. – Слева будут комедии, справа – трагедии. Идешь мимо «Ральфа Ройстера Дойстера» и «Испанской трагедии». Через три шкафа после «Горбодака» увидишь узкую развилку. В Шекспира не углубляйся – там все затоплено, только испортишь себе туфли. Лучше сделай крюк через «Поэтов-кавалеров» и «Куплетистов». Иди прямиком до Гоббса. Следуй за ним через «Эпоху Драйдена», потом поворачивай налево. Упрешься в Поупа и Свифта. Ты не должен видеть ничего переводного. Если все-таки встретишь французские политические памфлеты, поймешь, что ты не в том коридоре. Тогда придется развернуться на сто восемьдесят и пойти через сэра Вальтера Скотта. Это непросто. Будь осторожен и не заходи далеко, потому что роман «Уэверли» будет неизбежно возвращать тебя к «Замку Стойкости», и тогда ты уже никогда не выберешься. Лучше держаться девятнадцатого века, если до него доберешься. Как тебе известно, на полках у нас беспорядок, так что не паникуй, если увидишь русских бок о бок с британскими трехтомниками. Закуси удила и пробивайся через «Военных поэтов». Тогда уже будешь посреди «Нового времени». Оттуда сам выбирай, куда идти. Но будь внимателен, потому что если ошибешься, то сделаешь круголя и придется начинать с самого «Беовульфа». Ты слушаешь?

– Да.

– «Новые критики». Держись «Новых критиков» – и попадешь туда, куда тебе надо.

– Спасибо.

Второстепенные елизаветинцы нашлись быстро. Эти древние тома теснились на полках, провисающих под весом крошащихся переплетов. Пыль от кожаных обложек пахла до странного сладко, напоминая то, как пахнут очень старые люди – телесная приторность клея, гниющей бумаги и выцветающих пигментов. Я вспомнил Хайрама и пообещал себе при встрече высказать ему все, что у меня накипело о дружбе, доброте и человеческой взаимности в отношениях. Я слышал, как вдали неистовствуют братья. Раздавались и другие зловещие звуки – что-то ломалось и грохотало. Что, черт подери, творится в нашей красной библиотеке? Я твердо шел вперед и скоро, как и обещал Уильям, добрался до маслянистых черных луж на неровном полу под полками с Шекспиром.

– Стрелок, что же ты так долго? – прошептал я, протискиваясь мимо забытых поэтов.

Проходы были такие узкие, что я боялся застрять. В нашей библиотеке можно угодить в тесный уголок и пропасть с концами, и никто уже не услышит твой крик, и так можно зачахнуть и умереть, пока твои братья пьют да ломают мебель, – ну или так я думал от страха темноты и одиночества. Сколько прошло времени с тех пор, как кто-нибудь приходил сюда за старым тягомотным романом, отпечатанным на заказ, со страницами, которые, – кто знает, – может, не разрезали вовсе? Годы? Десятилетия? Пока я пробивался вперед, мне казалось, что никто и никогда не заглядывал сюда. И никогда и не заглянет после того, как я выберусь на открытое пространство, где можно думать и дышать чистым воздухом, не наполненным ужасными запахами – запахами, от которых хочется сбежать, не будь тут так темно, что бегать просто опасно.

Тогда до чего же странно, что кто-то действительно бежал. Ко мне. Я слышал шаги, и они быстро приближались и становились все громче, громче. Как жаль, что со мной нет добермана. Где же этот зверь – ах, если бы Стрелок был моим псом! – когда он нужен? У меня не осталось ничего, кроме синей подушки, стетоскопа и одноразовых шприцев, засунутых в карман вместе с ампулами разных лекарств. И я, затерянный среди ужасных шкафов, решил – помните о моем отчаянном, изможденном ночном состоянии, – что если на меня нападут, то я выставлю перед собой подушку, как мягкий щит, и буду угрожающе размахивать шприцем. Картина нелепая, но все же игла лучше, чем ничего. Я осторожно выудил из кармана шприц. Но вот перехватить его поудобнее уже было сложнее, потому что я держал подушку и весь трясся от страха. Бегущий шлепал по лужам, и я прижался к шкафу и выставил ногу, и его нога зацепилась за мою, и он выдохнул «Ах», покатившись кубарем в темноте. Я не разглядел, кто это, но подозревал, что Ангус, который во время футбольной тренировки ушел для короткого паса и пропал в «Романах восемнадцатого века». Тело пролетело по длинной дуге и врезалось в шкаф со звуком, который я назвал бы «треск кочана хрустящего латука под стальным подносом». Упавший застонал от боли, а я сказал:

– Не преследуй меня, а то я тебя проткну! Берегись Короля кукурузы! Ха-ха! – И быстро удалился в поисках главного прохода. Судя по всему, я заблудился среди «Либеральных теологов, антикваров и библиографов»; и по полу текла вода; и туфли промокли насквозь; и вся эта активность начинала сказываться на мочевом пузыре. Это не миф: желание облегчиться усиливается, когда на кожу попадает какая угодно жидкость. В течение большей части восемнадцатого века европейские господа пользовались привилегией справлять нужду прямо на площадях. Я расстегнул ширинку и достал член. Поссать не в туалете – мало что сравнится с первобытным восторгом этого действа. Я ставлю этот акт очень высоко. Писая на природе или в каком-нибудь темном углу, улавливаешь и осознаешь некоторые архаичные версии самого тайного «я» человека – те аспекты характера и личности, что в цивилизованной повседневности остаются завуалированными, замаскированными, запечатанными: неопрятное, нарциссическое, телесное, инфантильное «я»; дикое, величественное, неприрученное «я» времен зари человеческой цивилизации; то общественное любящее «я», что выражается в глубокой связи каждого мужчины с его собратьями; и, разумеется, то самодостаточное, самоуверенное, яростно собственническое «я», что провозглашает: «Прочь с дороги! Я ссу!»

Под наплывом этих чувств было невозможно не поднять струю повыше и, так сказать, не окатить пару литературных шедевров.

Заодно тут отмечу, что достал до третьей-четвертой полки. В среднем возрасте, в котором уже нахожусь и я, это немаловажно.

Я встряхнул и убрал член. Раз уж я заговорил откровенно, должен уточнить, что провел целый стандартный процесс взрослого мужчины – процесс встряхивания: несколько резких движений, короткая передышка, потом еще потряхивания; повторять, пока не почувствуешь сухость, комфорт и надежность. Я ловлю себя на том, что чем старше становлюсь, тем дольше и дольше стряхиваю, предаваясь в это время угрюмым размышлениям о состоянии своего здоровья в общем и в частности из-за вопроса, какова вероятность, что в будущем, а то и прямо