Сто братьев - Дональд Антрим

сломан нос, большая шишка и мелкие порезы на руках и лице!

– Бенедикт, убери своих козявок!

– Но я должен заметить, он сказал не так! Я был прямо рядом с ним, а ты тогда даже в библиотеку не вошел!

– Кто?

– Я уверен, что дело в его плече!

– Депрессия – серьезное заболевание!

– Делайте ставки! Делайте ставки!

– Что?

– Что?

Шум и гвалт скоро достигли того уровня, когда уже ничего не слышно. Это может создать чувство отстранения, уютное, но совершенно ложное впечатление отделенности от оживленной толпы. В таком вот изолированном субъективном тумане я и бродил вокруг стола в поисках красного вина.

В руках у меня была тарелка. Я обошел стул Хайрама. Он заткнул салфетку себе за воротник. Было отрадно видеть, как он подкрепляет свои силы. Вставные зубы не выпадали, сам он казался довольным. Я прошел мимо. Братья вдоль стола ели, я здоровался с каждым по очереди. «Привет, Портер». «Привет, Эрик». «Привет, Фрэнк». «Привет, Джим». «Привет, Деннис». Кто-то сложил на полу книги в бумажных обложках, я о них споткнулся. Пришлось схватиться за стул – это был пустой стул Джорджа, и я бы сел на него, но об этом и речи быть не могло, потому что садиться на место Джорджа считается непростительным, и я продолжил путь вокруг огромного стола, за сидящими рядом парами близнецов. Естественно, по длинному столу маршировали четыре-пять жуков. Мужчины шумно болели. Боб придвинулся, положил голову на стол и подул на жука сзади – запрещенная правилами уловка, чтобы подогнать летаргическое насекомое. Жук врезался в бокал и не мог ползти дальше. Другой заполз в масло и вызвал всеобщий смех. Он беспомощно барахтался, словно в какой-то смоляной яме для жуков, и один из близнецов решил не упускать шанс и поднял тарелку, чтобы его раздавить. Я не мог на это смотреть. На дне керамической миски осталась остывшая запеканка, я вывалил ее себе на тарелку. Вилки у меня не было, так что я ел руками стоя и смотрел, как над головой покачиваются на шнурах люстры – взад-вперед, взад-вперед. Их качал ветер. Двадцать золотых маятников. Туда и сюда, вразнобой, каждая с собственным ритмом и плавными отклонениями в разные стороны. Наши люстры на ветру выглядели как огромные хрустальные колокольчики. Смотреть, как они бешено мотаются туда-сюда, было жутко, но высокие окна оставались раскрытыми нараспашку из-за летучих мышей, и это было только начало – первая буря, первый снег в конце осени, канун зимы.

Тройняшка, размахивая теннисной ракеткой, бросился на черную летучую мышь, заснувшую на красной стене. Ракетки против мышей действенней, чем сачки, но и оттирать потом приходится больше. На потолок пристально уставился не один я. Я переживал, что качающаяся люстра сорвется наконец со шнура и свалится нам на головы. Глядя на потолок, я оценил весь масштаб повреждений из-за протечек. Поперек сводов, от свода к своду разбегались трещины; эти черные щели пересекались, на их стыках ширились зияющие кратеры, глубокие впадины, окруженные пластами штукатурки, которые опасно отошли от камня и были готовы рухнуть на нас. Тени от этих вертикальных выступов плясали в подвижном освещении, ритмично двигаясь по потрескавшимся пегим сводам. Тут и там с потолка капало. Одно большое бурое пятно, как мне показалось, до чрезвычайности смахивало на голову. Профиль мужчины. Да. Кельтский нос указывает на север. Вот впадины глазниц. Сколы на краске образовывали серые усы, скрывающие знакомые тонкие губы. Была даже сигарета в углу рта – торчащая балка, одна из проседающих опор, что несут на себе вес потолка, крыши, снега.

– Вы только посмотрите, – сказал я братьям вокруг.

– Куда? – спросил один.

– Над столом. Видишь?

– Где?

– Вон там, – указал я Винсенту, Бобу и Фрэнку силуэт на потолке – лицо, рябое от множества черных дырок.

– Ничего не вижу, – сказал Боб, а Винсент, прищурившись на свет, уточнил:

– Ты имеешь в виду цемент, готовый рухнуть в салат?

– Левее на один свод. Посмотри, когда люстра качнется в ту сторону, и поймешь. Погоди. Вот. Видишь подбородок? – Я продолжал показывать, и скоро все остальные тоже задрали головы. Их глаза искали гневное лицо, что появлялось и пропадало с каждым движением теней.

– Вроде бы вижу. Вон же! Это Франция, – воскликнул наш Боб.

– Франция? – переспросил я.

– Точно. Дырка посередине – Париж, а тот шовный герметик – Ла-Манш.

– Это никакой не Ла-Манш, – сказал я Бобу.

– А как по мне, это просто большое мокрое пятно! – сказал Фрэнк и рассмеялся. Следом рассмеялись и остальные, а Клей, верный себе, выдал безвкусный анекдот о простате. Очевидно, никто не замечал того, что находилось у них под носом. В каком-то смысле это можно понять, и это типично для мужчин в нашей семье, – пожалуй, в принципе мужчин в нашей культуре: они прячутся за юмором перед лицом – прошу прощения за каламбур – печали.

– Они не хотят видеть лицо на потолке, Даг, – произнес голос у меня за спиной. Я обернулся поздороваться. Это был Бенедикт. Я был рад его видеть. Он оглядел меня. – Что у тебя с глазом, Даг?

– Меня пнули.

– Кто?

– Хайрам.

Бенедикт кивнул. Что тут еще скажешь? Мы вместе снова перевели взгляд на потолок, на изощренные тени, на формации света.

– Сходство необычайное, правда? – сказал Бенедикт.

– Да.

– Помню, как в детстве отец злился на нас по всяким пустякам. Не играй в розарии! Не воруй деньги у братьев! Хватит избивать Вирджила! Отец всегда выглядел именно так. Даже сигарета один в один.

– Ты хорошо его помнишь?

– Не очень.

Бенедикт отпил вина. Опустил нос в бокал, глубоко вдохнул, как истинный ценитель. Я наблюдал, как он взбалтывает остатки.

– Но что-то ты о нем помнишь?

– Трудно сказать. Тогда мы были так юны, нас было так много – практически всех возрастов, носились по всей божьей земле.

– Ты же должен был с ним общаться, – не унимался я. – Ты всегда был отличником. Год за годом становился лучшим в классе. Тобой он должен был гордиться. Это тебе доставались все призы. Тебе вообще доставалось все, правильно? Ни о чем не приходилось переживать. Как захочешь, так все и будет, да? Все двери открыты. Да ты практически как сыр в масле катался. Твою мать.

Тут всех остальных перекрыл высокий голос. Трудно сказать, чей именно. Мы пропустили крики мимо ушей, и Бенедикт ответил:

– Ценность личных воспоминаний сомнительна, Даг.

С этим я согласиться никак не мог, о чем и сказал, прибавив:

– Возможно, наши воспоминания действительно не точные и надежные исторические источники. Однако мне кажется, они довольно верно отображают восприятие и эмоции. Наши чувства говорят нам, как мы смотрим на мир! С этим же ты согласишься? Все мы накапливаем воспоминания, мысли и чувства, чтобы толковать и понимать их, как сами сочтем нужным.

– Ты прав, как всегда. Здесь я не могу поспорить, – ответил Бенедикт.

– Конечно, со временем все это становится страшной неразберихой, особенно в семьях.

– Да, это так.

– У каждого свое собственное прошлое.

– Хм.

– Сотня разных версий. Тысяча разных ужинов.

– Пугающие числа. – Бенедикт поболтал вино. Крики за столом усилились. Судя по всему, между враждующими братьями, посаженными слишком близко, завязалась драка. Было неясно, дошло уже дело до кулаков или нет. Скорее всего, – здесь я исхожу из прошлых вечеров и неукоснительной регулярности, с которой кто-нибудь пьяный нападает на кого-нибудь в паре мест от себя, – один брат в привычный момент горькой фрустрации дал затрещину другому. Точнее не скажешь, потому что вокруг дерущихся уже толклись собравшиеся зеваки и загородили все спинами. Они стояли плечом к плечу, тесно, мягко покачиваясь, чтобы разглядеть получше. Из толпы доносились возгласы, но трудно было понять, когда охает публика, а когда – драчуны. Кто-то вскрикнул – вроде бы от боли. Скорее всего, яблоком раздора стали либо еда, либо воспоминания о старых детских обидах. Соперники в кольце наблюдателей грубо орали. Я сам повысил голос, чтобы перекричать шум драки:

– Задумайся, Бенедикт! У каждого свои воспоминания! Люди! Места! Чувства!

– Да-да, – согласился Бенедикт. – Ответь мне, Даг: что помнишь ты?

– Я?

Тут мне пришлось задуматься. Нахлынуло сразу столько всего. Кокосовый