Четверо из России - Василий Клепов

– Нет, я югославка… А вы?

– Мы – немцы, – соврал я. – Так скажите доктору Зайделю, что мы принесем к нему больного мальчика к одиннадцати часам…

Часы на ратуше показывали одиннадцать, когда мы доставили к дому Зайделя нашего больного. Доктор Зайдель был хромой, с военной выправкой, в военном костюме, мужчина средних лет. Несмотря на хромоту, он держался бодро, и на его лице, изувеченном огромным шрамом, ничего нельзя было прочесть.

– Несите сюда! – приказал врач, когда мы остановились у дверей.

Мы внесли Левку в прихожую.

– Что с ним? – сухо спросил Зайдель.

– У него очень болит нога, – сказал я.

– А что такое? Давно болит? Кстати, кто будет платить гонорар?

Я и забыл, что нахожусь в Германии, в капиталистической стране, где за каждый шаг надо платить. Мы думали, что больному человеку везде придут на помощь, как у нас в Советском Союзе, а тут врач торгуется, не обращая внимания на больного…

– Господин врач, но вы хоть посмотрите… У него очень болит нога, – продолжал твердить я.

Зайдель вошел в маленькую комнатку направо, надел белый халат и крикнул:

– Мария, горячей воды!

Откуда-то появилась та самая девушка, что встречала нас утром и быстро налила воды в умывальник. Врач, осклабившись, сказал ей какую-то пакость, и девушка, покраснев, выскочила из ванной, скрылась в той комнате, откуда вышла.

– Вы чьи же будете? – спросил доктор, вытирая белым полотенцем руки.

– Мы…

Я не сразу нашел, что ответить, а потом вспомнил название одной улицы, по которой мы шли к доктору:

– Мы с Бреславльской улицы…

– С Бреславльской? Я там всех знаю… Какой номер?

– Седьмой… – сказал я, чувствуя, что попался.

– В седьмом номере живет мой добрый знакомый господин Штирнер… Но у Штирнера, насколько я знаю, нет детей…

– Мы приехали к нему из Познани… – продолжал плести я. – Вчера… в пять часов утра.

– А кто у вас в Познани?

– У нас там мама…

– Как ее зовут и кем она доводится Штирнеру?

– Грета… Она доводится ему… двоюродной сестрой.

– Ну-ка, развяжите ему ногу… – блеснул стеклами золотых очков доктор.

– Но повязка сильно присохла… Ему очень больно…

Я стал осторожно снимать бинт с ноги. В это время громко прозвучали шаги, и в дверь ввалился… здоровый молодчик с прыщами на лице, которого позавчера мы выкупали в реке.

– Хайль Гитлер! – вытянул он руку в фашистском приветствии.

– Хайль! – ответил Зайдель. – Где ты пропадал?

– Папа, а мы… – начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. – Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…

Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.

– Папа, можно тебя на минутку, – услышали мы оттуда.

Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.

– Попались! – одними губами прошептал Димка.

– Может, не узнал…

В тот же миг доктор вернулся и, оглядев нас, неестественно рассмеялся:

– Что ж вы, познаньские ребята, такие робкие? Ты смелее, смелее…

Он так рванул бинт с ноги, что Левка громко вскрикнул и потерял сознание.

– А, газовая гангрена… – улыбнулся доктор и весело прокричал: – Подождите немного… Я схожу за лекарством…

Врач быстро убежал, за ним выскочил толстогубый. Из комнаты показалась Мария:

– Я все слышала. Вы не из Познани… Не врите… Мне незачем это знать… Но, если вы хотите спастись, бегите немедленно… Зайдель пошел в гестапо.

Мы уже и сами догадались об этом. Но слова Марии как будто вселили в нас силу.

Подняв носилки, мы бегом ринулись мимо дома изувера Зайделя.

Только бы скорее, только бы успеть миновать улицу… Но когда мы очутились около места, где оставили лодку, ее уже не было. На камешке сидела Белка, держа удочки в руках, и плакала. Лодку у нее отнял толстогубый сынок Зайделя.

У нас опустились руки. Что же делать? Бежать? Но с нами Левка… А Зайдель вот-вот явится с гестаповцами.

Минуя улицы, мы помчались по берегу с носилками, пролезая через ограды садов и огородов. На нас смотрели, нам что-то кричали немки, работавшие в огородах, но мы не оглядывались и, не обращая внимания на стоны Левки, перелезали через все новые и новые изгороди.

Когда город был уже позади, Левка вдруг тихо произнес:

– Погодите… Я, ребята, сейчас умру… Давайте попрощаемся!

Мы опустили его и окружили со всех сторон. Левка лежал вверх лицом и не мог повернуться, страшная черная нога так и осталась разбинтованной.

– Лева, – тихо окликнула Белка.

Мальчик даже не моргнул. Уперся куда-то взглядом и так смотрел перед собой. Верно, видел смерть.

– Левка! – потряс я его за руку.

Он едва-едва повернул ко мне глаза.

– Все, Вася! Кончено!.. – прошелестели Левкины неслушающиеся губы.

Я сам закрыл ему глаза. Левка, наш Федор Большое Ухо, улыбался! Тихая и покорная, не свойственная Льву Гомзину, улыбка так и осталась на лице…

Что греха таить, и дали мы реву! Белка упала на труп (ох, как страшно произносить это слово!), плечики ее подергивались, Димка отвернулся и всхлипывал. А я плакал, не стесняясь.

Вы представляете, что значило для нас потерять товарища?

Мы с Левкой вместе росли, я привык делиться с ним каждой новостью, и не было у меня такой мысли, чтобы я не считал ее нашей, коллективной. А когда к нам в город нагрянули фашисты, мы с Левкой слились как бы воедино. И все, что он ни делал, как бы делал я, а все, что делал я, вместе со мной делал и он. Убежав от Фогелей, я нес его на носилках и готов был нести хоть вечно… А вот сейчас руки мои свободны, и это тяжелее всего на свете!

Я оглянулся. Метрах в четырехстах от нас был высокий холм. Мы понесли Левку туда.

На холме кто-то брал песок и выкопал ямку метровой глубины. Мы положили в нее Левку. Белка накрыла труп мешком от носилок, и мы стали сыпать в яму песок. Димка поставил на могилу четырехугольный брусок от носилок. На нем надо было укрепить звезду, но ее не из чего было сделать. Я просто написал на дощечке следующие слова:

Здесь похоронен русский мальчик,

Лева Гомзин,

Тринадцати с половиной лет,

которого затравили собаками

проклятые Фогели

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!

Мы укрепили на бруске эту дощечку и стояли перед могилой, не смея двинуться дальше.

– Смотрите! – шепнул вдруг Димка.

От города двигались двое полицейских. Вместе с ними шел, прихрамывая, военный, в нем мы узнали человека, который должен возвращать людям здоровье…

Мы пожелали доктору Зайделю всех чертей и пустились бежать к лесу.

ПОЛЬСКИЙ МСТИТЕЛЬ

Я был бы идиотом, если бы захотел дать тебе уразуметь степень потрясения, уничтожившего меня до полного поражения мысли.

Пока полицейские оставались на холме, они хорошо видели нас, и пули, пущенные ими, вжикали где-то недалеко. Но как только преследователи спустились с холма, им уже трудно стало отыскивать вас в высокой спелой ржи и зарослях кустов. Мы добежали до соснового бора, вскарабкались по скользкой от хвои земле на небольшой пригорок и сели, запыхавшись, под кустами.

– Где они? – тяжело отдуваясь, спросил Димка. Мы долго вглядывались в белое поле ржи, в зеленые островки кустов, но наших преследователей не было видно.

– Вон они, – живо сказала Белка. – Вон выходят из кустов.

Молодой Зайдель, неизвестно откуда взявшийся, бежал впереди, как овчарка. Полицейские стояли и о чем-то говорили с доктором. Наконец гитлерюгенд повернулся к ним и что-то сказал. В ответ доктор махнул рукой, подзывая к себе.

Солнце уже садилось, и немцы, должно быть, решили пока оставить погоню: мы увидели, как все четверо отправились в Шримм. Только толстогубый юнец все время останавливался и, обернувшись, рассматривал местность.

– Ушли, собаки! – сказал я. – Какая же мразь этот доктор!

И только тут увидел то, что в другое время заставило бы меня расхохотаться: Белка все еще держала в руках наши удочки!

– Зачем же ты их несла? – грустно спросил я.

Она ответила:

– Не знаю… А может, они еще пригодятся?

В самом деле… Мне пришла в голову мысль, что мы могли бы идти с удочками до самого Острогорска, выдавая себя за рыбаков.

– Правильно, Белка! Если бы найти еще котелок или ведерко… Пускай нас принимают за рыболовов.

Взяв по легкой удочке и перебросив каждый ее через плечо, мы пошли по лесу. Кроме удочек, у нас в руках ничего не было, и это вновь и вновь заставляло думать о Левке.

Я следил потерянным взглядом за тем, как пестрый дятел по-хозяйски осматривает и долбит сосну, как носится целая стая синиц и поползней. Но если бы меня спросили, о чем я думаю, я бы не нашелся, что ответить.

– У, гады! – скрежетал зубами Димка. – Какого парня сгубили!

И я понял, что наше молчание громче всяких слов говорит о том, что делается у каждого на душе…

Под ногами появилась тропинка. Она вилась меж деревьев. И мы пошли по тропинке, держась все время в тени деревьев и оглядываясь. Холм, где остался навсегда лежать Левка, давно уже скрылся из глаз, но все равно мы видели его. Уже не встанет и не побежит за нами Левка, не глянет огромными черными глазами, не скажет, играя в нашу индейскую речь: «Да не будь я Федор Большое Ухо…»