Два окна на Арбат - Александр Алексеевич Суконцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все восемь тысяч триста сорок успевают, и только триста сорок первый не успевает. Как ни прискорбно, тот сорок первый — я.
И что больше всего обидно — просьбы пустяковые, а я почти ни одной не сумел как следует исполнить. Все что-нибудь да помешает мне. А вернее, это я сам отговорки придумываю в оправдание.
Судите сами.
У одного довольно гениального лучезарского художника слова белье с веревки пропало. Все как есть. Осталась только, извините, майка. Обворованный художник слова завернул эту, опять-таки извините, деталь туалета в бандероль и со своим личным автографом прислал мне:
«Ищи вора».
Как мне следовало поступить? Ну, разумеется, всесторонне обследовать предмет туалета и взять след. А я начал глупо философствовать — что, да как, да в каком смысле. Время-то и упустил. Обворованный художник слова, как потом выяснилось, на меня мало надеялся, другого жителя столицы попросил. Тот, не в пример мне, проявил расторопность, клич в прессу бросил. Привлек к поискам краденого широкую общественность.
А я в дураках остался.
Или вот другой случай.
Один знакомый знакомого моей лучезарской троюродной тети Клавы — спортсмен, физкультурник. Он — ходок. Нет, ходьбун. Опять не то. В общем, он ходит на очень длинные дистанции. Пешком. Вот этот, стало быть, физкультурник купил там, в Лучезарске, себе ботинки. И не прошел он и десяти своих обычных сверхдлинных дистанций, как на левом ботинке отлетела набойка.
Троюродная тетя Клава сообщила мне по телефону, чтобы я в воскресенье в пять тридцать утра был в аэропорту Быково и встретил там рыжего Васю, который прилетит этим рейсом и проинструктирует меня, что я должен делать по поводу спортсменовской набойки.
Рыжий Вася, которого я по своей малой смекалке не без труда отыскал в аэропорту, разъяснил мне все очень просто:
— Ты, браток, сходи-ка к министру. Скажи ему: нехай трудящих не обдуривают, а набойки прибивают как следует. На совесть. Вот и все.
Конечно, это был единственно правильный путь, поскольку с министром мы живем в одном городе, ходим по одним улицам. Чего проще где-нибудь в подземном переходе прижать его к стенке, облицованной метлахской плиткой, и передать ему Васи рыжего слова.
Но и тут я сумел замешкаться. Своевременно прижать министра не сумел. Все бегал, искал его. И, конечно, не там искал. И троюродная тетя Клава с очередным нарочным, которого я встретил утром в Химках с пароходом, велела мне передать горькие слова упрека:
— Ладно уж, коли не можешь. Прибил физкультурник набойки. Сам. А трудящих, стало быть, пусть и впредь объегоривают, раз такое дело. Раз никто за правду у вас там, племянничек, постоять не может.
Этой осенью ночью у меня в квартире раздался звонок. Все почему-то спали. Я вскочил, посмотрел на будильник — пятнадцать минут четвертого. Спросонья никак крючок не найду. Открываю дверь. На пороге трое — двое мужчин и женщина. Мужчины с чемоданами, на женщине рюкзак висит.
Впереди стоит высокий, чубатый молодец в кепке и улыбается.
— Ну, — говорит он радостно и громко, — вот мы и приехали!
Раскидывает молодец руки, словно боится, что я из квартиры мимо них выскочу. А куда ж выскочишь босой и в одних трусах? Идет он на меня с раскинутыми руками и с явным намерением облобызаться. Деваться некуда, я тоже раскидываю руки. Лобызаться так лобызаться. Целует молодец меня в ухо, а я его — в небритую щеку.
Поцеловались, я спрашиваю:
— А вы, извините, к кому?
— Вот тебе и раз, — отвечает долговязый. — К тебе, конечно, к кому же еще.
Ну, раз люди приехали ко мне, приглашаю войти в дом. Входят они, чемоданы свои на пол возле трельяжа ставят, гражданка рюкзак снимает — и туда же. Раздеваются. Долговязый между тем поясняет ситуацию:
— Приехали, понимаешь, на Павелецкий в два часа, дополнительным. Мои, — он показывает на своих спутников, — говорят: «Давай на вокзале переждем, пока рассветет. Куда ночью пойдем?» А я им толкую: «Да что вы?» Можно сказать, в двух шагах сидеть от тебя — и не прийти. Да ты мне такого свинства век не простишь. Правда ведь?
Я кивнул головой.
— А ты знаешь, как мы адрес твой нашли?
— Может, — говорю, — вы завтра проинформируете, а сейчас с дороги отдохнете?
— Отдохнуть не мешает, но пока ты стелешь нам постели, я все-таки расскажу. Тебе же это интересно знать. Справочные ночью в Москве, оказывается, не работают. Так я позвонил самому главному: «Говори, — толкую ему, — где мой Мишка живет…»
— Гришка, — робко поправляю ночного гостя, — Григорий.
— Ну да, я и говорю: Мишка — Гришка. Так тебя тетка Леокадия называла.
— Какая Леокадия?
— Ну, ты что, здесь, в столицах, всех своих родных перезабыл? Помнишь, в 1948 году ты шел на демонстрацию и забежал к тетке Леокадии, а я тебе еще сказал, что ее дома нет. Мы же по соседству с ней жили. Вспомнил?
— Вспомнил…
— То-то же.
Все для этих дорогих гостей сделал: на неделю, пока они жили, тещу переселил к сослуживцу, детей устроил в интернат, а сами с женой жили в гостинице по их паспортам. Долговязому организовал очередь на мотоцикл с коляской, его попутчику по купе — путевку в Цхалтубо. Женщину с рюкзаком всю неделю водил по редакциям и издательствам. Она оказалась самодеятельной писательницей, а в рюкзаке часть ее произведений. Удалось пристроить два рассказа в журналы «Собака — друг человека» и «Ухо, горло, нос».
Кажется, гости были довольны. Но вот в день отъезда долговязый, которого, оказывается, звали Федей, вдруг изъявил желание:
— Мне бы картошечки по-украински.
А у нас в доме, как на грех, ни одного украинца. Звоню в ресторан гостиницы «Украина», чтобы срочно прислали повара для инструктажа. Отвечают: «На дому не инструктируем».
Так и пришлось подавать картошку обычную, жареную. Гость был великодушен. Но на вокзале, когда я их провожал, он все-таки сказал:
— А к следующему моему приезду жена пусть научится по-украински-то.
— Обязательно, — заверил я. Но на душе заскребли кошки: такого пустяка не смог сделать…
А уж совсем недавно я опростоволосился самым элементарным образом.
Утром ко мне на работу пришла симпатичная молодая девушка и с порога заявила:
— Я пришла к тебе с приветом. Из Лучезарска. От дяди Степы. — И подает мне письмо.
Читаю. Пишет дядя Степа (фамилию его на письме не разобрал): «Податель сего письма — женщина по имени Рая. Она поругалась третьего дня с мужем и решила от него уйти.
