Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

«Ваше положение не похоже не только на наше, но и на то, в каком были вы сами четыре года назад. Вы могли тогда перенести проигранную битву, но теперь она сокрушит вас. Жребий переменился…»

Двадцатого августа Наполеон узнал о присоединении австрийских войск к союзным. Князь Шварценберг был назначен главнокомандующим всех союзных армий… Подтверждаю и повторяю еще раз, что это была ошибка Наполеона, и его министры, его посланники на Пражском конгрессе, знали это как нельзя лучше… О, как сокрушался об упорстве императора Нарбонн!

Наполеон оставался неизменен в прежней своей славе; он все еще был человеком волшебным перед своей армией. Конечно, и он делал ошибки, может быть, очень важные, но он умел компенсировать их силой своего гения… Известно блестящее для Наполеона начало осеннего похода: три дня Дрезденской битвы, отступление союзников, и тут же грустный жребий Моро, пораженного французским ядром…

Выскажу здесь мнение, может быть, странное, что смерть Моро была не столько выгодна, сколько пагубна для Наполеона. Она упрочила его неограниченную уверенность в счастье своей звезды, как называл он свое счастье. Дрезденская битва произвела такое же действие: «Я непобедим», — сказал он сам себе.

Да, он победил, он за трое суток явился из Гольдберга в Дрезден, когда войска его прошли больше двухсот километров, не получая рационов. Наполеон утвердился в Дрездене и уже готовился пожинать плоды своих высоких соображений, но в это время жребий стал вознаграждать одну неудачу союзников многими для Наполеона. Блюхер разбил Макдональда и прогнал его из Силезии… Даву отступал из Шверина… Генерал Вандам был взят в плен в Богемских горах, и с ним двенадцать тысяч человек… Удино разбит прежним своим соратником Бернадоттом, и это спасло Берлин, куда император был уверен, что войдет.

Казалось, будто Наполеон заключил в свое время договор со сверхъестественной властью, и когда этот договор был разрушен, все несчастья вдруг пали на того, кто в продолжении двадцати лет был волшебно избавляем от них. С этих дней несчастье стало таким же верным его спутником, как прежде счастье… Не только бедствия на Северо-Востоке, но и сама Испания ускользала от него с каждым днем, область за областью, деревня за деревней. Солдаты наши везде защищались храбро, но сопротивление только доказывало нашу слабость… Англичане взяли крепость Сен-Себастьян после продолжительной осады. Австрия подписала в Теплице новый союзный договор с Россией и Пруссией и решительно разрывала все связи с Наполеоном, подписывая новый трактат с Англией. В этом трактате есть особенность, достойная замечания. Известно, что Англия никогда не хотела признать Наполеона императором и, следовательно, не давала ему этого титула… Чтобы не говорить Бонапарт или Наполеон, Англия употребила выражение общий враг, и Австрия приняла его…

Но величайшим несчастьем из всех, какие поражали в то время Наполеона, был проигрыш сражения при Кацбахе. Там командовал Макдональд, и мы лишились больше двадцати тысяч человек!.. Говорят, будто причиной поражения генерала Вандама, разбитого при Кульме, была собственная его неосторожность. Как бы ни было, а поражение Вандама было для нас бедствием… В то же самое время Ней был разбит Бернадоттом, наследным Шведским принцем… Кровь французская везде обагряла землю, все семейства носили траур, и на пространстве трех квадратных лье полмиллиона людей убивали друг друга с ожесточением личных врагов.

Достойно замечания, как общая ненависть уничтожает всякую другую неприязнь. Австрийцы и баварцы, так долго бывшие соперниками, отринули свою взаимную вражду, когда надобно было соединиться для поражения общего неприятеля…

В это же самое время Веллингтон перешел Бидассоа и вступил во Францию. Так оканчивалась наша кровавая война, которая доказывала, что искусство не значит ничего и что соединенные народы могущественнее тактики, потому что очень ошибается тот, кто приписывает потерю Испании несчастным для нас дням при Арапилах и Виттории. Испания освободилась без битв. Ее спасение совершалось каждый день нашею кровью, которая текла капля по капле под ножами убийц, от болезней, измены и яда. Вот где был наш истинный неприятель, хотя Наполеон и не хотел верить его могуществу.

Теперь мы приближаемся к великим бедствиям, довершившим падение Империи.

Глава LXVII. Наши бедствия только множатся…

Движения полумира отзывались у нас в Париже, где с самого 18-го брюмера мы были в удивительном волнении. Сначала в нас жила уверенность в твердой воле Наполеона; ему повиновались беспрекословно, и когда он говорил: «Идите!» — шли… Теперь было совсем иное; правда, шли и теперь, но с размышлениями, которые показывали, что скоро откажутся идти.

Из Германии, из Испании приходили к нам всякий день известия самые убийственные. Общество сделалось мертвым. Сходились и говорили друг с другом с трепетом. Глубокий траур мой не допускал меня видеться со многими, но в небольшом кругу друзей, оставшемся у меня, я часто видела людей, знавших современные дела, так что все текущие события доходили до меня. Сама я была так поражена жестоким ударом, что с безразличием глядела в будущее. Однако у меня были дети, и со временем на них должны были отразиться бедствия или удачи Франции, так что сердце мое не могло не страдать.

Вскоре самые страшные известия распространились в Париже… Лавалетт, всегда неизменный, лучший из моих друзей, часто приезжал ко мне с новостями. Он знал, что после смерти Бессьера и Дюрока я не имела прежних средств получать известия из армии, а в «Монитор» печатали всякий вздор или ложные известия. Однажды Лавалетт приехал ко мне завтракать. Было десять часов утра, когда он вошел, и я ужаснулась перемене его лица.

— О Боже мой! — сказал он входя. — Как счастлив Жюно, что его нет с нами! Мы погибли!.. Император разбит наголову…

Каковы бы ни были побудительные причины моего охлаждения к Наполеону, всё должно было уступить словам: Он несчастлив!.. Я воображала себя на месте Жюно, чувствовала, что в такие минуты он отдал бы свою жизнь для спасения жизни друга, которого он почитал почти за божество свое… Известие о новом несчастии его поразило меня.

— Да, — продолжал Лавалетт. — Завтра узнаете вы, вместе с целым Парижем, о бедствиях Лейпцигской битвы. Император, армия и особенно Польша понесли великую потерю… Князь Понятовский лишился жизни…

— Ах, Боже мой! — вскричала я, в ту же минуту вспоминая, как год назад провела я целый вечер с ним и с Нарбонном у себя в Париже. Я возвращалась в своем ландо из Булонского леса, когда встретила их обоих. Начинало уже темнеть, однако князь Понятовский узнал мою ливрею. Они оба подошли к моей карете и уговорили выйти. Я вышла и, взяв их под руки, очень долго прогуливалась, иногда садясь отдыхать. Мы оставили обыкновенную аллею для гулянья и шли вдоль садов предместья. Воздух благоухал, и ночь была так пленительна, что мы остались до поздней поры, желая продлить минуту счастья в то время, когда счастливые минуты являлись редко.

Он приезжал тогда в Париж только на несколько дней, повидаться со своей сестрой и сыном, и с некоторыми друзьями, искренно им любимыми[257]. Но грусть, самая скорбная, звучала во всех словах его. Он хотел скрывать свои дурные предчувствия, но я сама была проникнута ими же.

В этот вечер, замечательный по моим воспоминаниям, он рассказывал мне, как он умолял императора не дожидаться русского холода…

Князь Понятовский был превосходный и любезный человек. Лицо его принадлежало к числу тех, которые любишь с первого взгляда, потому что в них видишь все благородные сочувствия души. Он был одарен многими пленительными качествами, и граф Луи Нарбонн был душевно предан ему. Гибель князя Понятовского стала несчастьем для императора и для всех товарищей князя.

Через год после этого мы были оставлены союзниками нашими, и Лейпцигская битва довершила все другие несчастья.