Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Полноте, сударь! — вскричал герцог Ровиго. — К чему столько церемоний с дрянным клочком бумаги и с печатью из дурного воска…

Говоря это, он сорвал две плоские бумаги, запечатанные печатью мирового судьи, как это делается всегда; потом вынул золотой ключ и отпер им дверь шкафа.

— Посмотрим, — сказал он, наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть замок, — посмотрим, как Жюно запирал свои сокровища! Бьюсь об заклад, что он, набирая шифр, думал о городе Париже и написал Paris без s…

Это было точно так!.. Но каким образом знал это герцог Ровиго?

Замок сейфа отперся, и из него смогли взять письма императора и еще письма другой особы его семейства.

Мой деверь, господин Жюно, испугался, чтобы это дело не пало на его ответственность, и не хотел остаться при таком нарушении прав и законов. Он вышел в другую комнату, чтобы своим присутствием не одобрить неуважение к ним.

Скажу еще одно: печати не были приложены снова. Вернувшись, я не нашла ничего в сейфе, кроме небольшой шкатулки, где были белые топазы и сапфиры, которые муж привез мне из Лиссабона, чтобы я вышила себе ими платье; но они были вещь малоценная, потому что оставались неограненными.

Через несколько дней после этого происшествия герцог Ровиго призвал к себе моего зятя, господина Жуффра[253], и сказал ему:

— Вы теперь же отправитесь в Женеву, к вашей невестке: она еще там; я знаю, что она была очень больна… Скажите ей, что император хочет… что он желает, чтобы первые недели своего траура она провела не в Париже, а где-нибудь в деревне, не ближе пятидесяти лье от столицы.

Словом, он дал господину Жуффру поручение, с которым тот и приехал в Сешерон, когда я только начала возвращаться к жизни.

Я еще была чрезвычайно слаба, но как только душа моя воскресла для жизни, она тотчас приняла всю свою прежнюю силу, и я была такова же, как прежде… Известие, привезенное моим зятем, произвело на меня сильное впечатление: я увидела страсти людей, со всею их мелочностью и злостью, и улыбка на губах моих была ядовитой сатирой на человечество… Я видела, что император мстит мне так же, как госпоже де Сталь, госпоже Шеврёз и госпоже Рекамье… Только Жюно и предохранял меня от него… Едва закрылись глаза его, как вот уже меня достигала рука, которая хотела поражать везде, где могла. Таковы, по крайней мере, были мои первые размышления, когда я получила от моего зятя странное известие, которое он взялся передать мне.

— Я спешу, — сказал он мне. — Не могу остаться даже обедать у вас. Я сейчас закушу и отправлюсь назад… Что поручите вы мне отвечать?

— Я напишу, покуда вы станете есть, — сказала я. — Ответ мой не будет длинен.

В самом деле, я написала герцогу Ровиго несколько строк, где говорила, что полагаюсь на него и надеюсь, что он поможет сократить время изгнания моего. Не прибавляя больше ничего, я отдала письмо это моему зятю, и когда он настойчиво спрашивал, из участия ко мне, какое место изберу я для жительства, я отвечала ему, что, конечно, поеду в Руан.

Альберт молчал во время всего этого необыкновенного утра. Он тщетно старался угадать по лицу моему, что я чувствовала… Привыкнув читать в моих глазах всё, что происходило во мне, он не понимал, почему я отворачиваюсь от него в такую минуту, когда советы его особенно могли помочь мне, и произвожу впечатление существа страдательного, склоняющегося, как всякая другая женщина, перед необходимостью… Но как только паж господина Жуффра выехал из нашего двора в Сешероне, я опять преобразилась. Я поняла тогда, что следует мне делать в этом странном положении, в которое хотели поставить меня против воли… Альберт разгадал меня прежде, чем я начала говорить, и, взяв меня за руки, сказал:

— На что решилась ты?

Я была в каком-то исступлении в ту минуту; я была погружена в глубокие мечты и носилась вне обыкновенной жизни… Глаза мои не могли оторваться от Монблана, который весь был виден из моей комнаты, и от множества остроконечных гор Шамони[254]. Душа моя воскресла в своей природной, врожденной силе при виде этих исполинских и пленительных чудес… Все узы общественной ничтожности были разорваны: я опять стала такою, какой создал меня Бог… Я была свободное создание, недостижимое для мелких страстей человеческих… В ту минуту моя воля не склонилась бы ни перед чьею властью, и когда Альберт повторил свой вопрос, я уверенно отвечала:

— Моя обязанность — возвратиться в свой дом, к моим детям. Я завтра еду.

Альберт схватил меня и прижал к своему сердцу, с нежностью почти судорожной… Я решилась именно на то, что хотел бы он советовать мне, но не смел сказать, боясь последствий, и трепетал, чтобы я не оказалась слабой в таких важных обстоятельствах жизни.

— О, — вскричал он, — ты истинная дочь нашей матери!.. Однако не боишься ли ты, что император…

— В этом для меня опасности меньше, нежели ты думаешь, мой друг, — сказала я Альберту. — Я почти уверена, что император и не вмешивался в это дело; и если в самом деле он говорил что-нибудь подобное, то ему услужили больше, нежели он хотел… Для чего приказ не был отправлен мне письменно? Для чего зять мой приехал сказать то, что могли бы написать мне?.. Впрочем, всё равно; желаю только, чтобы ты не говорил ничего госпоже Томьер: не надобно тревожить ее…

День прошел в приготовлениях; я была еще очень слаба, и мне надобно было проехать почти всю дорогу, лежа в карете. С большим трудом совершила я этот путь, и в болезненном состоянии приехала в Версаль, где остановилась у Ренбо. Там ожидало меня новое страдание и вместе утешение… Я написала госпоже Лаллеман, чтобы она привезла моих детей в Версаль. Я хотела совершенно убедиться в том, что подозревала, но, не желая открыто противиться императору и днем приехать в свой дом, должна была ждать вечера в Версале; а дети всё это время оставались бы при мне.

Но когда меня окружили эти милые создания, одетые в траур по своему отцу, я опять лишилась всех сил… Я могла только плакать, крепко прижимая их к своему растерзанному сердцу…

В семь часов вечера 17 сентября 1813 года отправилась я из Версаля и в десять часов приехала в свой дом на Елисейских Полях. Когда я вышла из кареты и увидела себя посреди большой группы друзей и родственников, которые хотели смягчить для меня первую минуту возвращения в свой дом, куда я в первый раз после смерти хозяина его приехала скрытно, я не могла удержать слез! Но в этих слезах не было ничего прискорбного — они спасли меня от ужасной минуты первого впечатления.

Господин Монбретон, который знал меня ребенком и распространил на меня дружбу свою к моей матери, не мог удержать негодования: он выражал его громко, так же как и почтенный господин Куртомер, откровенный друг мой и верный защитник, если б только мне понадобилась его защита. Все предлагали мне свои услуги; но думая, что я очень утомлена, они позволили мне лечь спать. Это было в десять с половиной часов вечера. Швейцар только запер большие ворота в доме, как я услышала сильный стук. Ворота снова отворились, и к крыльцу быстро подъехала карета… Через минуту камердинер объявил мне о приезде герцога Ровиго.

Он казался в бешенстве.

— Как! — вскричал он. — Вы осмелились возвратиться в свой дом после всего, что я велел сказать вам?! Что подумает император? Что я не исполняю своей должности… Почему вы не хотите ничего слушать?..

Я глядела на него спокойно, потому что в самом деле не чувствовала в эту минуту ни малейшего гнева… Однако во мне шевелилось нетерпение: еще в пять часов он должен был получить мое письмо, где я предупреждала его о своем намерении возвратиться домой.

— Господин герцог, — сказала я. — Я возвратилась в свой дом, потому что мое место подле моих детей: и по природе, и по законам я опекунша их… Сверх того, у меня есть личные дела, о которых я должна заботиться… Наконец, скажите, сделайте милость, куда приказываете вы мне ехать?.. В поместье?.. У меня нет его…