Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Вы назначили мне идти к Пьяве, хоть я и объявил Вашему Величеству — да Вы и сами хорошо это знали, — что я не мог перейти через По, не подвергая мое семейство и мое государство величайшей опасности. Но Вы даже не определили, кому будет принадлежать командование, когда моя армия соединится с армией вице-короля. Такое молчание явно делает неисполнимым действия, успех которых, если только он возможен, должен основываться на полном единстве и согласии движений…

Вы объявили мне, вследствие моих повторенных не раз просьб, что принимаете предварительные статьи мира и вскоре соберется конгресс; но Вы не удостоили сказать мне, на каких основаниях будут производиться переговоры, и не сказали даже, останется ли мое государство целым…

Нельзя не изумиться противоположности отношения ко мне государя, которому я посвятил всю свою жизнь, и отношения тех монархов, против которых я всегда сражался. Первый показывает мне недоверчивость, хоть она и не должна, кажется, существовать после двадцати лет услуг и привязанности; другие выказывают мне несомненные знаки почтительности, уважения, благосклонности и делают самые лестные предложения. Однако я не колебался бы, если б Ваше Величество дали мне средства быть Вам полезным, быть полезным Франции, моему первому отечеству, слава и благосостояние которого останутся драгоценными мне до последнего моего дыхания.

Если бы Ваше Величество отдали в мое распоряжение средства, которые смогу я найти в Южной Италии, у меня было бы пятьдесят тысяч человек, готовых сражаться за нее, и, думаю, такая армия не оставила бы ни малейшего сомнения в военных талантах Италии и прекратила бы для Франции бедствия войны, заставив неприятелей заключить мир, почетный для всех держав. Объявляю, что и теперь еще, если б я мог думать, что, пожертвовав собственными выгодами и лично собой, могу спасти Францию от угрожающих ей несчастий, я согласился бы пожертвовать собой, согласился бы потерять все…

События идут быстро и с каждой минутой делаются все более грозны. О, я умею идти навстречу опасностям! Но король обязан измерять свои силы. Мне достоверно известно, что Австрия ведет в Италию многочисленные войска! Письма из Франции показывают, что союзники, перейдя Швейцарию, наводняют французские области и обращаются к Савойе. Что могу я сделать, так угрожаемый со всех сторон, не имея надежды на какую-либо помощь? Если бы я командовал французской армией, то отважился бы на все, сражался бы везде, где встретил бы неприятелей. Но неужели Вы думаете, государь, что я могу так действовать с неаполитанскими войсками? Неужели думаете, что я могу надеяться вести их через Альпы? Неужели думаете, что, несмотря на привязанность ко мне, они не оставят государя, который сам оставляет их отечество?

Такие обстоятельства могут заставить меня принять решение, противное самым драгоценным, самым постоянным привязанностям моего сердца. Но, может быть, еще есть время.

Ах, если еще есть время, предупредите действие ужасных обстоятельств! Снова заклинаю Вас именем всего для Вас драгоценного… Именем Франции… Именем всей Европы… и всеми скорбями, которые терзают меня в эту ужасную минуту, — заключите мир. Удостойте вспомнить, что я обращался к Вам с такою же просьбой и до Дрезденской битвы, и после нее. Возобновляю эту просьбу теперь, и тем убедительнее, что скоро увижу себя отделенным от Вашего Величества и в невозможности сражаться за Вас…

На что ни заставил бы меня решиться жребий, верьте, государь, что мое сердце всегда останется французским. Везде, где буду я, каждый француз найдет во мне искреннего покровителя, и для самого меня единственным утешением будут услуги, какие смогу оказать им. Поверьте также, государь, что Ваш воспитанник, Ваш зять, Ваш друг самый преданный всегда будет достоин Вас. Верьте, что привязанность его к Вам неизменна: она говорит сердцу его тем сильнее, что он видит Вас в борьбе со счастьем, которым так долго умел повелевать Ваш гений. Не отымайте у меня Вашей дружбы: Вы знаете, что делал я двадцать лет для завоевания и сохранения ее. Не сомневайтесь, что я еще найду средство сделать себя достойным Вашей дружбы и уважения Франции.

Государь! Если жестокая необходимость увлечет меня, как я опасаюсь, в отношения, кажущиеся противными Вашим пользам, но которые, может быть, окажутся полезны для Вашего Величества и для Франции, потому что дадут мне известное влияние в переговорах о мире, я смею надеяться, что Вы будете меня судить умом государственным, строго, спокойно и беспристрастно, с учетом всего, что я сделал и хотел сделать для предупреждения несчастья.

Иоахим».

Это письмо трогательно. Особенно конец его замечательным образом несет на себе печать истины. Видна борьба, которую чувствовал несчастный в душе своей, борьба долга, выгоды и привязанностей. Как жестоко было его положение!..

Вот третье письмо его, написанное в то любопытное время. Оно важно для истории, как и предыдущие.

«Неаполь, 15 января 1814 года.

Государь! Я заключил союзный договор с Австрией. Тот, кто сражался так долго подле Вас… Ваш зять… Ваш друг… подписал договор, делающий его Вашим неприятелем.

Болезненно было бы напоминать Вам прошедшее. Все письма мои перед глазами Вашего Величества, и особенно писанные 23 ноября и 25 декабря. Но Вы молчали в продолжение целых двух месяцев, а если что было писано, то это не могло ни обнадежить меня, ни служить мне руководством.

События шли быстро, и вследствие передвижения моих войск я очутился перед австрийцами. Рассуждать было уже поздно; надобно было или сражаться, или принять мир на предлагаемых условиях. Решившись на первое, я имел бы перед собой неприятеля, который мог еще больше увеличить свои превосходящие силы и располагал всеми средствами страны, занятой его армиями. Кроме того, я оставил открытыми все берега моего королевства, так что мог увидеть себя вдруг посреди неприятелей, отделенным от всего драгоценного для меня в мире, и армия моя сражалась бы против воли, слабо, зная, что неприятели предлагают мир, так пламенно всеми желаемый. Не стала бы эта решимость сражаться пагубной для меня и бесполезной для Франции, потому что один я не мог переменить хода всех дел? Я только опечалил бы сердце Вашего Величества, представил бы Вам зрелище разрушенного труда Вашего и своим несчастьем запутал бы еще более все трудности, которые мешают заключению общего мира. Таким образом, надобно было решиться вступить в переговоры и почти нехотя сохранить себя, свое семейство и свою корону!..

Но, несмотря на ясность всех этих соображений, я еще колебался, когда получил ответ Вашего Величества в адрес Сената. Я увидел, что мир был общим обетом Франции и Вашего Величества, что, желая дать его всему свету, Вы соглашались отказаться от всякого завоевания… Следственно, Италия уже ничего не значила для Вашего Величества. Я почувствовал, что нельзя больше терять ни минуты. Мне надобно было подписать договор с теми, кто еще оставался врагами Вашими… Но при наружной перемене сердце мое все то же. Нет, я не буду сражаться против Франции и против Вас! Поле несчастной войны так обширно, что есть надежда не встретиться на нем…

Посреди всех затруднений, требований и предрассудков царствующих династий я вел с ними переговоры как равный им. Я сумел занять и сохранить свою ступень посреди обломков, покрывающих Европу. Ваш воспитанник, Ваш зять, сохранил корону, от Вас полученную, и после короткой бури, разделяющей нас, Вы с удовольствием опять найдете того, кто привязан к Вам вечно.

Неужели должны прерваться дружеские и семейственные отношения между мной и Вашим Величеством, потому что наши политические отношения разделяются на время?.. Мне необходимо слышать иногда, что Вы еще любите меня, потому что сам я буду любить Вас вечно. Когда рассеются эти облака, моему сердцу надобно будет опять увидеть Вас как друга после тягостного отсутствия…»

Окончание этого письма внушено сердцем, удрученным грустью. Есть в самом письме странности удивительные, явные противоречия. Несмотря на это, окончание письма трогательно и превосходно… Однако Наполеон не сохранил спокойствия, читая его, и ненависть заступила в сердце его место дружеского чувства, которое, впрочем, никогда не было таким уж сильным в отношении Мюрата.