Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Мюрат оказался отброшен от Наполеона навсегда, и это имело большие последствия.

Глава LXIX. Наполеон и Франция: кто кому важнее?

Каковы бы ни были тогдашние общие события, в то же время случались несчастья частные, которые отвлекали внимание от бедствий отечества.

Судьба еще не совсем расквиталась со мною, и этот год должен был кончиться потерей лучшего моего друга…

Когда закрылся Пражский конгресс, граф Луи Нарбонн оставил свои дипломатические занятия и снова сделался только адъютантом императора. Я получила тогда от него два письма, темные, загадочные, однако могла судить, что сердце его удручено тяжкою скорбью. Ясно было мне, поверенной всех его опасений при отъезде в Вену, что эти опасения оправдались и император как бы упрекал его за неуспех переговоров о мире. Наполеон был столько справедлив в глубине души своей, что не давал ничего чувствовать в прямых отношениях; но он хотел показать в глазах света оттенок неблаговоления к нему и послал графа в Торгау для командования войсками вице-короля, которые составляли там довольно многочисленный корпус. Это распоряжение не только было доказательством неблагосклонности императора, но и оказалось смертельным для моего несчастного друга. В первые дни ноября там началась гнилая горячка, чрезвычайно сильная, и 20 ноября 1813 года Нарбонн ушел от нас.

Я окаменела от отчаяния, когда получила известие о смерти моего бедного друга. В нем я теряла все, что могло представляться утешительным для моего будущего. Его добрые письма поддерживали меня, говорили мне, что я потеряла еще не все.

Когда Нарбонн жил в Париже, я видела его не только всякий день, но каждый день два и часто даже три раза; между нами поддерживались постоянный обмен мыслями и доверительность, какая может существовать между отцом и дочерью, нежно любящими друг друга. Теперь же мне казалось, что все драгоценные для меня существа обречены на смерть, и именно потому, что я люблю их…

У графа Нарбонна оставалась еще мать, герцогиня Нарбонн, женщина необыкновенная по своему характеру и чрезвычайно решительной воле своей. Она возвратилась во Францию после смерти принцесс, при которых служила, и граф был для нее самым нежным, самым внимательным сыном… Она ненавидела Наполеона и, несмотря на свою нежность к сыну, не могла простить ему, что он присоединил себя к судьбе императора. Наполеон знал это и первый смеялся над этим.

— Что, Нарбонн, — спросил он однажды у него, — как я теперь котируюсь у вашей матери? Раньше она ненавидела меня, неужели еще не начала любить?

— Государь, — отвечал ему граф, — пока она еще на стадии удивления.

Прелестные слова.

Император однажды, читая прошение графа о деньгах, хоть незадолго до того Наполеон дал ему значительную сумму, сказал:

— Право, граф, у вас, видно, много долгов?

— Да, государь! — отвечал Нарбонн. — У меня только они и есть.

У него не было никакого состояния, и он из своего адъютантского жалованья выделял пенсию своей матери. Император знал это, и когда услышал о смерти бедного моего друга, послал к герцогине Нарбонн изъявить свое соболезнование и спросить, что он может сделать для нее.

В сердце императора жил инстинкт доброты, может быть, измененный, но не изглаженный его положением. Огромные, глубокие мысли поглощали в нем доброту и простые привязанности; но, когда наставал час скорби, в нем находили человека во всей его природной чистоте. Смерть графа поразила его, и тем сильнее, что он считал себя невольной причиной его смерти, потому что это он послал его в Торгау. И вот теперь осталась восьмидесятилетняя мать, на склоне лет пораженная таким несчастьем…

Император призвал генерала Флао, и тот отправился выполнять приказания, но с предубеждением, очень понятным: он знал герцогиню Нарбонн и боялся услышать от нее какое-нибудь грубое слово. Поэтому он сначала отправился к аббату Монтескью, племяннику герцогини, и к доктору Каппелеру, ее неотлучному другу и медику.

— Пожалуйста, устройте так, — сказал он им, — чтобы она не отвечала мне словами, которых я не мог бы пересказать императору.

Бедная женщина встревожилась, когда увидела его, встала, сделала несколько шагов и оперлась на стол, чтобы поддержать себя.

— Милостивая государыня! — сказал ей генерал Флао. — Император поручил мне явиться к вам и выразить участие, которое принимает он в вашем прискорбии…

Герцогиня наклонилась и ответила несколькими словами. Генерал их не расслышал, но решил, что она благодарит его, и продолжил:

— Его величество желает, чтобы вы сказали, чем он может быть полезен вам. То есть что он может сделать для вас.

Герцогиня покраснела, затем побледнела.

— Могу только благодарить, — сказала она, стараясь не произносить имя императора. — Не прошу ничего и никогда не буду ничего просить. Но, — прибавила она с удивительным благородством, — мое положение вынуждает меня не отказываться ни от чего.

Император в тот же день велел выдать ей пенсию в десять или двенадцать тысяч франков.

Он был чрезвычайно внимателен в таких случаях, и не одна герцогиня Нарбонн была примером этого. К примеру, он узнал однажды, что в Париже живет вдова маршала Франции и что она в бедности; это была жена маршала Мальи. Он тотчас приказал военному министру послать ей свидетельство для получения пенсии вдов великих офицеров Империи, а это двадцать тысяч франков!..

Когда Людовик XVIII возвратился во Францию, госпожа Нарбонн, столь неизменная и бескорыстная в привязанности своей к Бурбонам, явилась ко двору его с уверенностью, что ее примут отлично. Действительно, король наговорил ей множество вежливых слов, взял ее за руку и уверил, что положение ее трогает его и он тотчас займется им.

Через два дня он прислал ей тысячу франков!

Вот еще несколько слов о ее отношениях с императором и с королем.

Двадцать первого марта 1815 года[259] Париж с самого утра сотрясали крики радости. В шесть часов вечера герцогиня вышла из-за стола, после уединенного обеда с доктором Каппелером, и он усадил ее в кресло подле окна. Она вела с ним разговор о старинных временах и, когда доктор упоминал иногда о событиях дня, хмурила брови и перебивала его, произнося тоном, приличествующим восьмидесятитрехлетней старушке: «Станем говорить о чем-нибудь другом, доктор!»

Вдруг к ее дому быстро подъехала карета, и камердинер объявил о приезде обер-гофмаршала.

Тогда это был генерал Бертран.

Все знают, что он самый вежливый и милый человек. Он подошел к герцогине со всею почтительной ловкостью версальского придворного и сказал, что приехал от его величества императора узнать о ее здоровье, спросить, заботились ли о ней во время отсутствия императора и не имеет ли она потребовать чего-нибудь для себя.

Свидание было кратко, но произвело на герцогиню Нарбонн глубокое впечатление. Когда Бертран уехал, она тотчас велела позвать Каппелера, который удалился, следуя правилам скромности.

— А знаете, доктор, этот человек умеет жить! — сказала она ему задумчиво. — Как же, вчера только приехал и посреди всех своих забот подумал обо мне. А ведь он знает, что я не люблю его. Право, это очень похвально с его стороны…

Доктор усмехнулся и сказал ей с доброю улыбкой:

— А что говорил я вам всегда, сударыня? Стало быть, я был прав?

Я вела чрезвычайно уединенную жизнь и даже не занимала в своем доме комнат, выходивших на улицу. Шел еще только шестой месяц моего траура, и он давал мне право на такое удаление, которого, впрочем, требовало мое горе. Но я каждый день виделась со многими друзьями и знала от них все новости. Поминутно слышала я, как увеличивались наши бедствия, и эти новости ужасали меня…

Наконец однажды Лавалетт попросил меня в кабинет и сразу же выпалил, что все погибло. Я изумилась, увидев, как он смущен; он всегда бывал спокоен и весел! Но могла ли сохраниться у нас радость посреди гробов и кипарисов?