Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Разве из того, что я сказал, следует… «не нравится»?

— Тогда я вас не очень понимаю, господин Баркер.

— Не понимаете? — Он взял пустой стакан и снова вынес его на свет. Только сейчас он увидел, что стакан был хрустальный, бог весть каким образом уцелевший, стекло было благородно чистым, как и надлежит быть хрусталю, сверкающим. — Вы полагаете, ваш союз с Западом не имеет шансов выжить после войны?

Вон куда хватил робкий Баркер: союз с Западом после войны… Пожалуй, год тому назад эта тема и не возникала. Не иначе как курская, а вслед за этим корсуньская баталии подсказали эту мысль. В конце концов, думы об окончании войны — это, в сущности, думы о дне завтрашнем, а это значит, не только разногласия, но и надежды.

— А почему бы этому союзу и не выжить? — вопросил Николай Маркович. Как ни внезапен был этот разговор, Тамбиев обрадовался, что Баркер его начал. — Что есть для нас Генуя, если не союз с Западом в мирное время, прежде всего в мирное время?..

Баркер все еще вертел хрустальный стакан; казалось, англичанину доставляло удовольствие само прикосновение к стеклу.

— Если вы думаете, что после войны будете иметь дело с Рузвельтом или даже с Гопкинсом, то ошибаетесь…

Эту реплику Баркера предстояло еще понять. Не следовало ли из его слов, что после войны России придется иметь дело не столько с Америкой, которую можно назвать либеральной, сколько с Америкой консервативной, больше того, более чем консервативной, а с такой Америкой надо уметь говорить. Как полагает Баркер, этот разговор должен вестись в тонах, которые не имеют ничего общего с глаголевскими.

— Не думаю, чтобы такой диалог с Западом возник без взаимной заинтересованности, — сказал Тамбиев. Он понимал, что Баркер коснулся темы наинасущной. А если так, то важен и тон, но не настолько, чтобы поступиться сутью…

— Как ни велика победа, она имеет начало и конец, — заметил Баркер и поставил стакан на место.

— Не хотите ли вы сказать, что победа в войне ценна в той мере, в какой она помогает сторонам и, пожалуй, странам понять друг друга в мирное время? — спросил Николай Маркович. Он был рад, что нашел эту формулу. — Не это ли вы хотели сказать?

— Это, и ничего более, — с радостью подхватил Баркер. — Война не может продлиться долго, а мир?.. Он бесконечен.

Тамбиев встал. Как ни увлекателен этот разговор, его надо было заканчивать — вылет с рассветом.

— А вы уверены, что война действительно продлится недолго? — спросил Тамбиев. В последней фразе Баркера ему почудилась интонация, которой Николай Маркович не замечал у англичанина прежде: желание представить дело так, будто бы воля врага к сопротивлению уже сломлена и победа добыта.

— Я хотел бы так думать, — сказал Баркер, и Тамбиев почувствовал в его голосе такое, что будто бы говорило: «Ну, согласись, и ты так думаешь. Ну, согласись, не упрямься!»

— А может быть, есть смысл отнести этот разговор на завтра? — произнес Тамбиев. — Всего лишь на завтра?..

— Вы имеете в виду Корсунь?

— Корсунь.

Баркер не ожидал такого поворота разговора, но, казалось, это устраивало и Баркера. Он протянул Тамбиеву руку и пожелал спокойной ночи… В руке его не было строптивости, какая была в словах, рука его выражала согласие.

Тамбиев вышел в коридор, намереваясь пройти в комнату рядом, но был остановлен. Из Корсуни прилетел дружок Тамбиева, с которым свела его судьба на вяземской дороге в сорок первом. Саша Гребнев, офицер штаба фронта. В Конотопе он транзитом, летит в Москву по вызову, срочному.

— Не с инкорами, Николай Маркович? — вопросил он, подталкивая Тамбиева к электрической лампочке — она без абажура, эта лампочка, и так затянута пылью, что решительно не дает света. — Не делайте секрета, я все знаю.

— Откуда знаете, Саша?

— На аэродроме в Звенигородке ждет вас посланец командующего майор Борисов, ему приказано быть с вами…

Значит, «посланец командующего»? Опыт подсказывал Тамбиеву: лучше, когда такой человек возникает не заранее, у Наркоминдела свои требования к «посланцу командующего», которых штаб фронта может и не знать. Но решение состоялось, обратного хода нет.

— А что он за человек, этот Борисов? — спросил на всякий случай Николай Маркович.

Гребнев засмеялся:

— У Наполеона был Коленкур, а у Конева когда-то Александр Фадеев. Нет, я не оговорился, именно тот самый Фадеев, автор «Разгрома» и «Удэге», а теперь Борисов… Разумеется, каждое сравнение надо понимать не буквально.

— Но я должен понимать и… относительное сравнение, Саша… Мне это важно.

— Скажем, дипломатический ранг «советник» происходит от слова «совет», «подавать советы», это как раз и есть положение нашего Борисова при командующем, если чуть-чуть преувеличить.

— А если не преувеличивать?

— Литератор, интеллигентный человек, собеседник командующего, при этом и на свободные темы, советчик, а возможно, даже советник…

— Но ведь это не может быть официальным положением человека. В дипломатии такая должность есть, а у вас ее, наверно, нет, не так ли?

— А я и не сказал, что это его положение — должность. Он корреспондент большой газеты, литератор, летописец фронта, накапливающий материал впрок…

— Впрок… это что же?

— Ну, на этот вопрос ответит только время. Я-то уверен, что оно ответит.

Тамбиеву оставалось только поблагодарить Гребнева. «А может быть, этот Борисов не так плох, — размышлял Николай Маркович. — В конце концов, Конев не сделал бы его своим Коленкуром…»

3

Когда до рассвета оставалось часа полтора, вылетели. И вновь снежная мгла, бескрайняя и бездонная, в рассветные сумерки сизая и серо-сизая, а с рассветом белая… Ветер поутих, это видно по снежинкам, которые не столько струятся, сколько планируют. Чем плотнее мгла, тем ощутимее тревога, а с нею и звук мотора, ставший неожиданно напряженным, и звук вибрирующих крыльев, который улавливало ухо… Где-то уже за Днепром мгла раздалась, под самолетом потемнело, что указывало на близость леса (поле не может быть таким темным — оно заснежено), а вслед за этим глянула рощица, скат взгорья и дорога, изрытая бомбовыми ударами, а в конце дороги и взлетное поле, отмеченное крестом, заметно темным, точно вросшим в белый снег. Крест можно было принять и за моноплан, если бы он не был столь огромен…

Самолет пошел на посадку, и, к удивлению своему, Тамбиев обнаружил: на распростертых руках «креста» было по свастике. Да, «крест» оказался монопланом необычной формы и диковинно больших размеров.

Едва «У-2» приземлился, рядом с ним возник «виллис».