Кузнецкий мост - Савва Дангулов

Тарле тычет сухим пальцем в окно, оно от него слева, точно хочет пояснить свою мысль и зримо: «Загорелся Балчуг, а вслед за ним и старый Гостиный двор. Огонь подобрался к Кремлю. Было светло как днем, Наполеон проснулся… — Тарле не может оторвать глаз от окна. — „Какая свирепая решимость, — сказал Наполеон в рассветных сумерках Коленкуру. — Какой народ!..“ С наступлением дня Наполеон решил покинуть Кремль, но это было сделать уже нелегко. Море огня подступило к Кремлю. Наполеон шел, разгребая руками дым, перескакивая через горящие стропила и матицы, воздух был раскален, гарь и пепел застилали все вокруг, дым ел глаза, дышать было невозможно. Одно время казалось, что Наполеону не выбраться из огня, но ему помогли солдаты, оказавшиеся рядом, они потрошили очередной русский дом… Император, заблудившийся в море огня, и мародеры, спасающие императора, — да, пожалуй, это было самое характерное…»

Тарле молча смотрел в окно. Казалось, все, что он рассказал только что, он увидел в окне. Он даже поднял руку и повел ею так, как должен был повести Наполеон, разгребая дым московского пожара…

«А потом в этом самом салтыковском доме, что на Якиманке, начали судить поджигателей. Судить и расстреливать. Говорят, там были все люди из народа: крестьянин, дворовая девка, хозяин трактира, почтмейстер, старый солдат, еще крестьянин, разумеется крепостной… И весть о расстреле пошла по Руси…»

Тарле вел рассказ, все еще не отрывая глаз от окна, хотя оно обросло льдом и снегом… Но если отогреть глазок, то увидишь Кузнецкий достопамятного февраля сорок четвертого года. Кажется, что ниточка истории не оборвалась и по Кузнецкому мосту идут те же, кто поверг в смятение Наполеона и его армию, названную историей «великой»…

Как это бывало и прежде, корреспонденты стекались в отдел печати к одиннадцати вечера. На подходах к этому часу их «форды», «фиаты» и «оппельки», нет, не широкобедрые лимузины, неторопливо осанистые, заметно стесненные в непросторных пределах Кузнецкого моста, а все больше малолитражки, юркие, оставляющие позади себя шлейф дыма, вбегали на площадь перед наркоминдельским домом и, отыскав свободное место, затихали, как бы слившись с тишиной большого города.

Вот это ощущение тишины преодолеть не просто — корреспондент покидает машину и стоит посреди площади, ожидая, когда это же сделает его товарищ, прибывший несколько позже.

До одиннадцати осталось минут десять, и можно наговориться вдоволь, хотя погода не очень способствует беседе под открытым небом — идет снег, мокрый, оттепельный.

— Судя по всему, русские перебросили на правый берег Днепра достаточно танков…

— В каком смысле «достаточно»?.. Чтобы обойти этот степной форпост за Полтавой?

— Вы слушали немцев? Вечернюю передачу?

Пауза. Где-то на Кузнецком идет машина. Она идет под гору, без мотора.

— Вечернюю. Немцы говорят, что на помощь осажденным пришел Манштейн.

Человек не удержал смеха.

— Как под Сталинградом?

— Как под Сталинградом… И вновь пауза.

— А русские? Верны себе?..

Человек обернулся: как ни темна ночь, виден бронзовый Боровский. Он, конечно, бронзовый, а все-таки страшновато: может и услышать.

— Молчат.

Машина, что скатывается по Кузнецкому под гору прочь от Наркоминдела, еще слышна.

— Я бы на их месте не молчал.

— Скажи им об этом, они сделают наоборот.

Подходит новая машина, потом еще и еще.

Верный признак — скоро одиннадцать.

— Хелло, это ты, Алик?

Сейчас посреди площади уже стоят пятеро.

— Немцы сообщили, что Сталинград на Днепре не удался.

Площадь пустеет. Если затаить дыхание, то слышен бой кремлевских часов. Бьют одиннадцать. Их удары доносятся и сюда…

Грошев держал телефонную трубку, однообразно покачивая головой, — звонил нарком.

— Да, да, внимание корреспондентов приковано к правому берегу. — Такое впечатление, что нарком был где-то рядом, иначе зачем же качать головой. — Да, да…

Из этих односложных «да» решительно нельзя было понять, о чем идет речь.

— Разрешите мне подумать, — сказал Грошев и осторожно положил трубку — он и прежде, как помнит Тамбиев, любил заканчивать разговор с наркомом этой фразой. — Не уходите, Николай Маркович, — заметил Грошев и медленно пошел по кабинету, ватные плечи его пиджака приподнялись, выражая озабоченность.

— Не о Корсуни ли речь? — спросил Тамбиев. Час назад корреспондентам была передана сводка Информбюро — вокруг немецких войск под Корсунью сомкнулось кольцо.

— О Корсуни.

— Но тогда к чему такая… хмарь?.. Сводка хорошая. Последнее слово Тамбиева настигло Грошева, когда он был у дальнего окна.

— К чему… хмарь? Немцы только что передали новое сообщение: по их данным, корсуньское кольцо разрублено…

— «По их данным»… А по нашим?

— Нарком полагает, что есть необходимость в свидетельстве очевидца или… очевидцев.

— Экспедиция в Корсунь?

— Если хотите.

Все ясно, полет в Корсунь. Видимо, не простой полет. Нет, не только потому, что следует сшибить нечто такое, что соорудили в этой своей вечерней сводке немцы… Не только. И еще вопрос, не последний: надо долететь до Корсуни. Кстати, Грошев сейчас говорит об этом. С кем? С каким-то авиационным чином на Пироговке.

— Плохо, — вздыхает Грошев, не отнимая телефонной трубки от уха. — Это тот самый случай, когда время работает не на нас, — пробует острить он, однако острота эта явно не улучшает ему настроения. — Я понимаю, пурга… Но есть средства против нее?.. Что?.. — Он смотрит на Тамбиева, улыбается. Этот авиационный чин с Пироговки сказал Грошеву что-то такое, что совершило чудо: шеф наркоминдельского отдела печати улыбнулся. — Военные предлагают эскадрилью «У-2», — бодро произносит Грошев, быстро положив трубку. — Иначе февральскую мешанину не победишь, — добавляет он и, приподнявшись, обращает взгляд к окну, но снег облепил стекло надежно, оно непроницаемо.

На «У-2» через пургу, думает Тамбиев, такого еще не бывало.

— Значит, вместе с вами летит… корреспондент, один! — Грошев поднимает указательный палец, на всякий случай, чтобы все было ясно — летит один корреспондент. — Кто будет этот счастливчик? Как вы полагаете, Николай Маркович?.. Только условие: Галуа исключается. С него достаточно и Ленинграда.

— Важно, чтобы свидетельство его было авторитетно…

— Именно — авторитетно… Баркер? Как вы?

— Вы полагаете, что имя Баркера не вызовет протеста?

— Клин?

— Хотя бы и Клин…

— Решится протестовать?