Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Почему американцы? — полюбопытствовал Баркер, он еще не понял, куда ведет немец.

— Да потому, что на востоке за вас воюют русские, на западе будут воевать американцы…

Тамбиев ощутил неловкость: разговор неожиданно вышел из повиновения и мог окончиться бог знает чем!

— Что случилось все-таки в котле, господин полковник? — обратился Тамбиев к Гребелю — как ни прямолинеен был этот вопрос, он предотвращал катастрофу. — Как понять этот поединок Штаммерманн — Гилле?

— Под Сталинградом есть курган, зовется Казачьим, — произнес полковник. — Курган удерживал мой полк, в то время как штаб находился в Дмитриевке. Каждую ночь, а то и дважды в ночь я бывал на кургане, но, прежде чем попасть на него, надо было пересечь поле, которое у нас назвали полем мертвых. Когда снег укрывал поле, оно казалось даже красивым, скованное настом, блестящее при лунном свете, не поле, а природное зеркало, в которое опрокинулась вся вселенная. Но потом подул теплый ветер, он стал обнажать такое, что было тайной снежной степи: жестокая рукопашная за обладание курганом продолжалась. Кто-то занес руку, опершись о колено, — с упора удар должен быть ошеломляющим. Кто-то припал к земле, ожидая свою жертву, и так затих навечно. А кто-то встал во весь рост и потом уже не сделал ни шагу, кажется, что он стоит там до сих пор… Однажды, проезжая этим полем в полночь, я увидел, что оно не столь неподвижно, как прежде. Приглядевшись, я рассмотрел солдат с топорами. Вначале я не мог понять, зачем надо было идти на мертвецов с топорами, но потом я приметил на молодом адъютанте командующего шерстяной свитер с кровавым пятном на спине… Вы поняли меня? — Конечно, все, что он рассказал только что, было адресовано не только Баркеру, но именно Баркеру он точно хотел сказать: «Как мы можем с тобой говорить о войне? Я видел ее, а ты?..» — Значит, Штаммерманн — Гилле? — вдруг вопросил Гребель вне связи с предыдущим; казалось бы, вне связи, но связь эта была, однако до поры до времени Гребель ее не раскрывал. — Штаммерманн — кадровый военный, участник многих операций этой войны, тактически способный офицер, — продолжал Гребель, медленно раскладывая перед собой листы с текстом протокола допроса. — Он был на хорошем счету у командования сухопутных войск, и начштаба Гальдер аттестовал его как старого, верного и храброго солдата. — Сейчас листы с допросами пленных, точно игральные карты, лежали перед полковником, он мог держать их в поле зрения. — Штаммерманн делал все, чтобы выйти навстречу войскам, решившим разорвать кольцо, не понимал, что это будет сопряжено с жертвами, страшными. Он имел неосторожность сказать об этом в телеграмме и подписал себе смертный приговор… Гилле?.. Нет, он не столько кадровый военный, сколько генерал от политики, во всем видящий измену. Характер?.. Человек, не успевший сделать карьеру и стремящийся наверстать потерянное даже ценой средств запрещенных. Можно предположить, что он знал о сомнениях Штаммерманна, а может быть, даже поощрил их. Как поощрил? У Гилле был прием: вызвать человека на исповедь, больше того, склонить его к крамоле, а потом вдруг откреститься и назвать человека предателем. Но в данном случае дело не только в этом. В Шендеровке был госпиталь для раненых. Многие считали, что они-то, госпитальные, в безопасности, ибо если даже попадут к русским, то те их не тронут. Видно, Гилле и его сподвижники на какой-то момент легализовали это мнение, оттянули эвакуацию, при этом сумели придать всему форму документа, очевидно за подписью Штаммерманна. Да, это уже был документ, а следовательно, обвинение, разумеется, в предательстве… Последний акт трагедии происходил под покровом тайны; пленные говорят, что имели место арест, суд, отстранение и казнь… Кстати, это подтверждают два обстоятельства: среди тех, кого наградил Гитлер, есть Гилле и нет Штаммерманна. Среди тех, кого самолеты выволокли из котла, есть Гилле и нет Штаммерманна. Среди убитых есть Штаммерманн и нет Гилле… Возможно, мы тут не совсем точны. По крайней мере, так это представляется нам сейчас. История нас поправит, но не думаю, чтобы уточнения отразились на сути.

Он собрал со стола листки допроса, но не передал их розовощекому — видно, сказал не все.

— Но дело даже не в Штаммерманне и Гилле…

— А в чем? — спросил Баркер.

— В степени… неверия.

— Неверия в победу?

— В победу давно уже не верят — в могущество армии, в действенность оружия, в многомудрость и многоопытность командования, а если быть еще более точным, то в справедливость того, что есть эта война. Если солдат идет на мертвого с топором, это предвестие конца.

Наступила пауза… Казалось, сказано все. Борисов проявил беспокойство. Он даже нетерпеливо скрипнул стулом, дав понять, что пришло время благодарить хозяев. Но Баркер не спешил заканчивать разговор. Именно Баркер. Он задал не все свои вопросы Гребелю. Возможно даже, что он не задал ему главного вопроса.

— Когда вы говорите с пленными, как вы рекомендуетесь, полковник? — спросил Баркер, не глядя на хозяина.

— А мне не надо себя рекомендовать, пленные знают, кто я, У многих из них за пазухой или в ботинке моя листовка, — сказал полковник.

— Но одно дело знать, другое — относиться… Как они к вам относятся?

Гребель смотрел на Баркера, и его глаза сужались.

— Офицеры? — спросил вдруг полковник, казалось, он заинтересован в обострении разговора.

— Ну, хотя бы… офицеры, — ответил Баркер.

— Они тоже читали мои листовки, — сказал Гребель. — При этом листовки-письма, которые я адресовал своим товарищам по вермахту, — добавил полковник и умолк — диалог достиг своего предела. — Но есть и такие, что думают иначе…

— Какие? — спросил англичанин. Вот он, застенчивый Баркер, нечего сказать, выносил вопросик! — Какие? — повторил он.

— Ну, те, что полагают: «Ты можешь не согласиться с Гитлером, но зачем продаваться русским?»

Гребель сознательно обратился к этой формуле, полагая, что она-то должна устроить англичанина.

— Есть такие?

— Есть, — ответил немец с улыбкой. — Вы хотите знать, как отношусь к этому я?

— Да, — сказал Баркер, он был убежден, что полковнику может изменить выдержка, но продолжал задавать свои вопросы не без храброго упорства.

— Я много думал, прежде чем решиться на это, — произнес полковник и, достав платок, вытер им шею. — У моего идеала ограниченная цель: я бы довольствовался и гуманистической Германией… — Он взял с письменного стола статуэтку Гёте, поставил ее перед собой. — Я сказал, гуманистической… — Для него эту Германию олицетворял поэт.