Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всхлипывания на соседней кровати затихли, и дыхание выровнялось. Значит, заснул. Эркин бесшумно потянулся под одеялом, напряг и распустил мышцы. Ничего. Что бы там ни было, он всё выдержит… Тёплая мягкая темнота всё плотней, как стёганое одеяло, которое было дома в Джексонвилле, ласково охватывала его. И он даже не заметил, что исчез не умолкавший эти дни шум дождя.
Алабама
Графство Эйр
Округ Кингслей
Коттедж № 3715
…– Серёжа, вставай.
– Ну, мам, ну, ещё минуточку.
– В школу опоздаешь, вставай.
Мама, я опять не вижу твоего лица, что случилось, мама? Я – Сергей Игоревич Бурлаков. Мой отец – Бурлаков Игорь Александрович, моя мать – Бурлакова Римма Платоновна, мои сёстры – Аня и Мила, Анна и Людмила. Мы живём в Грязино, на Песчаной улице, дом двадцать шесть. Это всё так, всё правильно, мама, да? Разве я ошибаюсь? Это же я, Серёжа, Серёжка-Болбошка…
…Еле заметная дрожь пробежала по лицу, чуть приподнялись и снова опустились веки, шевельнулись пальцы безвольно брошенных поверх одеяла рук, напряглись и расслабились пальцы ног…
…– Я не Болбошка!
– А кто?
Отец хватает его поперёк туловища и валит на диван. Он извивается, выдираясь из крепких, таких сильных и добрых рук.
– Вот я вырасту как ты…
– И что тогда?
– И тоже обзываться буду!
– Обзываться – это обзывать себя, да, папа?
– Верно, Аня. Возвратный глагол.
Ему удаётся вывернуться, и он с боевым кличем кидается на плечи отца, повисает на них, пытаясь того повалить. Взвизгнув от восторга, забыв, что она большая, Аня присоединяется к нему, и Милочка упоённо визжит, дёргая отца за ноги. Втроём они наконец валят его, такого большого, пышноволосого, укладывают на диване и рассаживаются на нём в ряд гордыми победителями.
– Всё! Мы победили!
– Победили, победили, – смеётся отец, – втроём одного как не победить.
Смеётся и мама.
– Римма, спасай! – просит отец.
– Выкуп! – требует Аня.
– Выкуп! Выкуп! – кричат он и Мила в два голоса.
Мама приносит из кухни тарелку с горячими пирожками и выкупает отца. Конечно, один пирожок за такого большого и сильного – это мало, но Аня уже встала, а им с Милой вдвоём его всё равно не удержать. Они тоже встают. Отец садится на диван и, смеясь, смотрит на них…
…Элли осторожно протирает лосьоном исхудавшее, с запавшими щеками бледное лицо. Вот так. Бритый, он совсем мальчишка, даже симпатичный. Щетина очень старит.
– Ну, вот и хорошо, – она завинтила пробку на флаконе и погладила парня по щеке. – Какие мы красавчики теперь.
Он не ответил, но Элли уже и не ждала ответа. Как в сказке: не живой, не мёртвый. Может… может, для него и лучше оставаться таким. Пока он такой, Джимми он не нужен. Джимми… она его любит до… до потери пульса, как говорили девчонки в клинике, вот! Любит! Она же любит Джимми, любит, это настоящая любовь!
Элли сердито, будто с ней спорили, посмотрела на распростёртое тело и встала. Ей надо убирать. Джимми может приехать в любой момент. Она должна быть готова…
…Мамина рука гладит его по голове.
– Как ты оброс, Серёжа. Надо подстричь.
– Да ну, мам.
Мама прижимает его к себе.
– Ох, Серёжа. Что с нами будет?
– Мама, а где…?
– Молчи, – мамин голос становится жёстким. – Молчи, Серёжа. Ты уже не маленький и должен понимать.
Он кивает и плотнее прижимается к маме. Она обнимает их, всех троих. Они вместе. В комнате темно. А за окном моторы и тяжёлые шаги, и чужая, совсем чужая речь. Он не хочет её понимать. Не хочет. Они вместе. Мама, Аня, Мила и он. Аня, Мила, где вы? Мама! Где ты? Темно, не уходите, я не хочу, мама, Аня, Мила, куда вы? Я с вами, подождите меня…
…Элли прислушалась и, досадливо поморщившись, выключила пылесос. Наверняка ей почудилось, но надо проверить.
И замерла на пороге гостевой спальни. Он лежал поперёк кровати так, что белокурая голова свесилась и упиралась теперь в пол. Глаза широко открыты… Элли подбежала к нему, обхватила за плечи… Как, как это случилось? Тряпочное безвольное тело в её руках, но… но что-то же случилось. Она наконец уложила его, укрыла одеялом. Неужели он… возвращается, оживает?
– Ну вот, ну… – она гладит мягкие завитки, – если тебе что нужно, позови меня, тебе ещё нельзя вставать.
Светло-серые широко открытые глаза смотрят мимо неё, их взгляд так сосредоточен и внимателен, что она невольно оглядывается, желая проверить, что там. Но там голая стена. Что он там видит?
Элли поправила ему подушку и снова, не удержавшись, погладила по голове.
– Ну, лежи, отдыхай. Я ещё зайду к тебе.
И вздохнула…
…Чужая речь за окном.
– Серёжа! Аня! Скорее сюда.
– Что, мама?
– Тише. Сидите здесь и никуда не выходите.
– Но мы будем в саду.
– Нет.
– Что, и в сад нельзя?!
– Нельзя.
Голос у мамы строгий, а глаза испуганные. Её страх передаётся и им. Они молча садятся на диван рядом с Милой. Мама стоит пред ними в пальто и накинутом на голову платке.
– Мне надо уйти. Ненадолго. Никуда не выходите и сидите тихо. Аня, последи за Серёжей.
– Я сам за собой послежу.
Мама будто не слышит его. И уходит. А они остаются сидеть на диване в большой комнате, прижавшись друг к другу. Не читают, не играют, даже историй друг другу не рассказывают. Стемнело, но Аня не зажгла лампу, хотя мама ей это разрешает. Мила долго тихо плакала, а потом заснула между ними. Но она маленькая, ей всего пять лет. Как… как кому? Кому ещё было пять лет? Чёрт, как мотор ревёт, машина… машина у дома… Нет, нет, нет! Мама! Где ты, мама? Машина… мимо… мотор… Мама! Мама… мама…
…Когда Элли заглянула в комнату, он спал. Но… но его руки лежали теперь по-другому, не так, как она сама уложила их. Она это точно помнит.
Алабама
Графство Эйр
Округ Гатрингс
Джексонвилл
Норма Джонс устало опустилась в кресло-качалку перед камином. Ещё один день позади. Что ж, им осталось меньше, чем было. Джинни уже легла. Бедная девочка, как изумительно она держится. Майкл был таким же. С виду воск, а стержень стальной. Майкл, я знаю, ты простишь нас. Мы едем к тем, с кем ты так упорно воевал. До конца. До своей смерти. Но… но Джинни там будет лучше, а ты, Майкл, ты завещал мне беречь Джинни…
…Уже поздно, давно пора спать, но она не может. Это их последняя ночь. Нет, не последняя, она не хочет!
– С тобой ничего не случится,
