Учебник рисования - Максим Кантор

— Ах, ну откуда же я знаю! — сморщил утиное лицо Середавкин. — Цены все время меняются, скачут — в зависимости от нефти, выборов, у нас много разных факторов. До заместителя вам не добраться — скажите спасибо, найдете ниточку к заместителю его помощника. Ну, тысяч сто возьмет или полтораста, мелочь какую-нибудь — но ведь дела-то этим не решить. Мне надо будет самого прокурора заинтересовать, губернатора Московской области задобрить, не исключено, что придется войти в контакт с госбезопасностью. И там вопросы решаются уже не деньгами, нет! Личным доверием, участием в общих проектах, общими целями. И цели это значительные, не Одинцовским районом ограничиваются. Поймите, мой друг, в демократическом обществе (а сколь бы ни было уродливо наше общество, это все же демократия) все решает личность. Я могу, — здесь Середавкин приосанился, — поменять власть в этой стране! Я могу провести в парламенте радикальный закон, я могу выразить недоверие правительству, я могу, в конце концов, свалить президента! В этом заключается искусство парламентария — организовать депутатскую группу, создать мнение, настоять на решении. И все зависит от людей, от личностей! О, мы знаем цену своей власти! Мы ее расходуем экономно!

— И на Одинцовский район ее не расходуете?

— А смысл? Таких районов по России — знаете сколько? Вы предлагаете мне растратить свое влияние, свои возможности и связи — на разрешение обыкновенной бандитской истории. Ну, рассудите, что на самом деле произошло. Строительство бандитской дачи в Подмосковье — мелкий жулик украл сто тысяч и строит себе финский домик с террасой, хочет обзавестись частной собственностью. Ну, допустим, нанял рабочего — террасу строить, денег рабочему не заплатил, а тот с горя напился и с собой покончил. Вот ведь в чем правда, мой друг — и начинать преобразования в нашей стране надо не с этой истории! Бог с ним, с финским домиком! Я считаю, пусть больше будет финских домиков по России, и — когда частная собственность среднего класса станет фундаментом общества, — тогда настанет пора серьезного — подчеркиваю, серьезного! — законотворчества. Тогда я ни перед чем не остановлюсь! Вот тогда я использую все свое влияние, все рычаги!

— А пока что, пусть мужиков стреляют, верно? — и Струев оскалился в неприятной улыбке. — Бабы еще нарожают, верно?

— Послушайте, мой друг, — сказал депутат Середавкин. — Я вам скажу, как борец за права человека, борец со стажем. Я, между прочим, еще в годы советской власти работал в журнале «Проблемы мира и социализма» в Праге, было либеральное издание уже и тогда, оттачивали мысль, учились правовому сознанию. Послушайте старого законника. Уважайте волю умершего — не судите его выбор. Ну, решил мужик покончить с собой, ну, застрелился — так давайте выпьем за помин души и займемся своими делами.

— Какой странный способ самоубийства, — сказал Струев, — человек выстрелил себе в живот. Исхитрился ведь пьяница.

— Бывает! — уверил его Середавкин, — бывает! Художник Ван Гог, моя супруга его обожает, он тоже себе в живот выстрелил. Ван Гог, подумайте! Гений! Вы любите Ван Гога? Особенно эта вещь — Сеятель. Идет, сеет добро. Это вам не пропойца из деревни Грязь. Так, кажется, деревня называется? Грязь! Нет, вы только вообразите, что это за место! Ну, куда вы суетесь? Вы покойному кем приходитесь? Брат, отец? Не отец? Ну и плюньте на дурака.

— А вы, значит, масштабные задачи решаете? — спросил Струев.

— Масштабные, — подтвердил депутат, — исключительно масштабные. Вот появится у вас проект всероссийского значения — милости прошу. Без колебаний — прямо ко мне! Будем думать, искать пути. И — сделаем! Добьемся!

— За масштабный проект сколько берете? — спросил Струев и показал клыки.

— Помилуйте! Я вам не следователь Одинцовского района.

— Потому и спрашиваю. Тот — сто тысяч, а вы сколько?

— Разумеется, у всякого вопроса есть цена, — согласился депутат Середавкин, — есть накладные расходы. Подготовить общественное мнение, создать почву — тут, понимаете ли, букетом и шоколадкой не отделаешься.

— Миллион? — спросил Струев. — Два? Три?

— Вы, мой друг, сначала проект придумайте, тогда и говорить будем. Договоримся. — И депутат Середавкин отечески обнял Струева за плечи. — Всегда пожалуйста. Душевно рад. Приходите, мой друг, в любое время.

Струев покинул здание парламента, как покинули его несколько раньше веселые друзья — Голенищев, Кротов, Щукин и Труффальдино. Бог весть, куда держали они свой путь: в веселый дом, как самодовольно заявил Голенищев, или в КГБ, или в иное место — впрочем, супруга Голенищева, Елена Михайловна, относилась к данным прогулкам терпимо.

— Тебя шокировал наш разговор? — спросила Елена Михайловна у сына. Она выплевывала виноградные косточки смеющимися губами. Косточки падали на мятую простыню. — Да, Леонид назначает встречи в массажных салонах — обстановка неформальная, расслабляет. И не надо ханжества.

— В КГБ — тоже неформальные встречи?

— Чекисты раньше авангард запрещали, теперь эксперта позвали с лекциями. Ходят слухи, что Леонид в КГБ работает. Как без этого? Ревнуют к влиянию, ничего удивительного.

— Ты его любишь? — спросил Павел.

Елена Михайловна перестала есть виноград.

— Интересуешься личной жизнью матери?

— Зачем он тебе?

— Для чего тебе потребовалась новая женщина? Сердце должно работать.

— Работает? Чувствует? Тогда ты видишь, — и Павел сказал то, что хотел сказать давно, — что здесь все — фальшиво, — и он указал на тарелки с агитационным фарфором.

— Ошибаешься, — сказала Елена Михайловна, — коллекция подлинная. Вы, Рихтеры, сочинители, — она, щурясь, глядела на сына.

Да, мы сочинители, хотел сказать ей Павел. У нас в семье принято работать, а не пьянствовать ночами. Ты еще не забыла?

Он не сказал этого. Вместо того он сказал так:

— Дед еле ходит. Каждые день ползет к письменному столу. Потерял память, забывает, что сказал минуту назад, но складывает слово к слову.

— А нужно? — Елена Михайловна опиралась на локоть, приподнявшись в кровати.

— Что же нужно? — спросил ее Павел.

Он ясно увидел перед собой кособокую фигуру старика Соломона, увидел, как дед, припадая на ногу, плетется к столу, натыкается на предметы, роняет клюку. Вот он боком обваливается на стул, дрожащими пальцами ищет карандаш, скрючившись, елозя кривым носом по бумаге, выводит неразборчивые каракули.

— В Соломоне дурного нет, — сказала Елена Михайловна. — Просто сумасшедший.

— И отец? — спросил Павел. — Сумасшедший тоже?

— Безусловно.

Теперь Павел видел перед собой отца, каким рисовал его в своих картинах: запавшие глаза, сжатые губы. Отец словно присутствовал в комнате, смотрел на них, смотрел на эту потную кровать с мятыми простынями, на агитационный фарфор. Отец, невидимый его матери, но видимый Павлу, при последних словах Елены Михайловны изменился в лице. Павел был обязан заступиться за семью, за никчемных Рихтеров. Ты, хотел крикнуть он своей матери, что ты щуришься, смотри открытым взглядом, разучилась? Ты носишь фамилию моей семьи — отвечай за нее! Вот как следовало сказать. Надо было пройти по квартире, сдирая со стен гравюры с голыми девушками, надо была разбить тарелки с квадратиками, вырвать виноградную гроздь. Надо было крикнуть: не смей порочить память отца! Не смей улыбаться лиловому халату!

Ничего этого Павел не сказал и не сделал. Стыд за нерешительность давно стал ему привычен. Все вокруг делали важные дела: Леонид Голенищев читал лекции в КГБ, Семен Струев устраивал перформансы, критик Труффальдино сочинял статью, Юлия Мерцалова трудилась в газете, галерист Поставец строил загородную виллу, министр культуры Ситный возвращал немецкому правительству коллекцию картин, некогда вывезенных из Германии советскими войсками. Для того чтобы быть членом общества, надо делать нечто такое, что общество признает за дело. Для того чтобы быть гражданином этого мира, надо совершать то, что опознано миром как поступки. А Павел ничего подобного не делал. Он писал никому не нужные картины, и ждал часа, когда эти картины перевернут мир — но когда придет такой час, и придет ли? И сейчас отец смотрел на него и ждал

— То, что Леонид — противник деклараций, мне лично импонирует. Надеюсь, рано или поздно ты с ним согласишься, — сказала ему мать.

Елена Михайловна смотрела, сощурившись, а Павел молчал, думая, как именно сказать.

Потом сказал так

— Придет время, и со мной случится беда. Ты будешь со мной в этот день? Я пишу картины, которые взорвут общество. Рядом с хорошей картиной — видно неправду. Поэтому сейчас так полюбили квадратики — за преданное молчанье. С квадратиков сало есть удобно. Но квадратики не говорят про тех, кто ест это сало. А я расскажу подробно. Раньше, при советской власти, я считал, что должен стать языком безъязыких — тех, кто погиб или не может сказать. Но сложилось иначе. Сегодня я отомщу за тех, кого унизили, обманули и заставили принять подлую мораль. Я сведу счеты с теми, кто унижает людей. Я напишу так, что они захотят мои картины запретить. Люди увидят мои картины — и больше не смогут подчиняться дурным правителям, фальшивым законам. Люди испугаются того, что с ними сделали. Ты понимаешь это? Ты веришь мне? Ты знаешь, что твой новый муж — мой враг? Сегодня твой муж сказал, что он будет ломать все, что я сделаю. Скажи мне, на чьей ты стороне?