Учебник рисования - Максим Кантор

— Гнать надо Потрошилова, — сказал Павел. Как и все в Москве, он был наслышан о деятельности Потрошилова.

— А зачем? Другие — лучше? И потом, его не достанешь: у Потрошилова верный метод, как опасность обойти. Если враг у ворот, он спать ложится. Глядишь, к утру и пронесет. Год назад — вызвали на допрос. А он в баню пошел. Наутро ветер переменился — ему орден дали. Мудрец.

— Рано или поздно — лопнет у начальства терпение.

— Дачу отнять хотели. Незаконно, мол, приватизировал. Другой бы с ума от страха сошел. А Потрошилов соседний участок прикупил — и адрес поменял. Была — Лесная, № 30. А стала — Лесная, № 32. Приехали, посмотрели, под козырек взяли — и уехали. Мудрец.

— Россия переживает… — начал Павел, но Леонид прервал его:

— Колбасу-то ешь! А вот сало! — раз, и половину жирного супрематического куба отрезал себе на тарелку Голенищев и, прожевав, сказал еще несколько фраз по поводу министерской жизни:

— Не думай, пожалуйста, что мне легко. Да, воруют. Да, пьют на банкетах. Много пьют, кстати. Но не это главное. Важно, что дело делаем — впервые в России проводим интернациональную политику в области культуры. Вообрази, какие нападки приходится выдерживать. Разве ты один хочешь рисования старого образца? Таких ретроградов пруд пруди! Националисты, коммунисты, да мало ли кто! Вот, желтая газетенка назвала нашего министра — Геббельсом. Нашего Аркадия Ситного — Геббельсом! Чем же он их допек, наш румяный Ситный?

— Передает картины в Германию? Взятки берет?

— И это тоже. Главное — приоритеты поменял. Россия перестала быть провинцией, а это многим невыгодно.

— Россия переживает…

В то время, когда Павел и его новый родственник говорили о России и ее чиновниках, герои их разговора вступили в прямое взаимодействие — а именно, начальники культуры Ситный и Потрошилов явились по вызову в Кремль, сердце нашей родины. Стояла блистательная золотая осень, пора, любимая не только писателями, но и теми, кто отвечает за качество их произведений. Оба культурных деятеля примчались в столицу с дач, сдернутые с пухлых кроватей телефонными звонками, причем Ситный забыл надеть носки. Эта мелкая, в сущности, и незаметная деталь раздражала министра. Аркадий Владленович косил ревнивым взглядом на своего заместителя Потрошилова, как и обычно одетого тщательно. Шесть подбородков Потрошилова были подперты строгим галстуком, двубортный пиджак подобран с таким расчетом, чтобы полы сошлись на животе культурного босса. Небось и носки надеть не забыл, думал Ситный в раздражении, у него-то спешки не бывает. Наелся как удав, все хозяйство под себя подгреб, может не торопиться, ворюга, — так говорил Ситный в сердце своем, тогда как полные губы его растягивались в привычную, известную всей стране слюнявую улыбку. Принял их чиновник кремлевской администрации Слизкин, про которого все знали, что именно Слизкин и управляет механизмами Кремля: дергает за нужные веревочки и нажимает нужные кнопки.

Ситный глядел на Слизкина и на портрет президента, украсивший стену слизкинского кабинета. Лысеющий блондин цепким взглядом смотрел на посетителей с фотографии и подтверждал все, что говорил кремлевский чиновник. Вроде бы и не требовалось вывешивать портреты президента на стены, указа такого не публиковали, но как-то само собой с некоторых пор сделалось ясно: неплохо бы портреты и вешать. Можно, конечно, и не повесить — никто тебя не неволит. А все-таки повесить портретик надо — оно как-то надежнее. В прежние времена, страшные и темные сталинские времена, портреты усатого отца народов вешали повсюду, в дальнейшем освободившееся общество почти отошло от этой практики — разве что в качестве атавизма былой преданности украшали комнаты ликом добродушного Брежнева и проницательного Андропова. Ни Горбачев, ни Ельцин не озаряли светом своих физиономий служебные помещения; но вот вдруг щелкнуло что-то в обществе — сызнова развесили фотографии вождя. Не отец народов, конечно, не пахан, не всесильный диктатор — так, намек на диктатора, — но смотрит внимательно, все слышит, все видит. Ситному стало не по себе. К неприятному чувству босой ноги в ботинке добавилось беспокойство — понятно, все воруют, никого этим не удивишь. Но кто знает: вдруг решили, что именно его, Ситного, и надо поймать? Вдруг лысеющий блондин с фотографии остановил свой роковой выбор именно на нем? Цепкий взгляд со стены напоминал Ситному о некоторых аспектах культурной политики, что могли иметь двойное — и даже тройное — толкование.

Трое мужчин в кабинете знали многое друг о друге; во всяком случае, приблизительно представляли, кто сколько украл. Конечно, то были не вполне кражи, но реализация возможностей, предоставленных распадающимся организмом страны. Не в темноте, при неверном свете карманного фонарика сколачивал свое состояние Слизкин — но в ярком свете хрустальной люстры. И Потрошилов не подламывал с ломиком амбары в глухих тупиках, — но брал дань с государственных структур и аккумулировал средства в подконтрольных хозяйствах. И сам Ситный не врывался в черной полумаске к вдовам и сиротам, но осуществлял взвешенную государственную политику. Любой из присутствовавших руководствовался в деятельности своей правилами классической немецкой философии — и все разумное обращал в действительное, а свои действительные интересы отстаивал разумно. Было известно, что Слизкин взял миллиарды, Потрошилов — миллионы, а Ситный — тысячи. Было известно и то, что у каждого из них разная степень защиты: у Слизкина высокая, у Потрошилова меньше, у Ситного совсем маленькая. Цепкий взгляд фотографического блондина оглядывал собравшихся, проверял их права, подтверждал возможности, и люди в кабинете поглядывали на фотографию — не изменился ли расклад сил, все ли в порядке? А ну как гегелевский тезис поставят под вопрос? А ну как скажут: отдавай деньги? Впрочем, говорили не о деньгах — говорили о культуре. В конце концов, именно культурой своей и славится в первую очередь наша многострадальная родина. Слизкин спросил Ситного:

— Коллекцию фон Майзеля вы формировали?

Не мог Аркадий Владленович, мужчина ответственный, сказать, что формировала коллекцию Роза Кранц, а Потрошилов фабриковал фальшивые сертификаты и приносил ему, Ситному, на подпись. Некрасиво так говорить, несолидно.

— Коллективное творчество, — сказал министр и поискал взглядом глаза Потрошилова, но не нашел.

— Однако утверждали вы? — надавил Слизкин.

— Я утверждал, — сказал А. В. Ситный с отчаянной государственной смелостью. Профессия министра культуры иногда вынуждает идти ва-банк. Если бы не решительность, иные операции так и остались бы на бумаге. Да, рискуешь как сапер на минном поле, режешь проволочные заграждения (то бишь ленточки на открытиях выставок с поддельными экспонатами), но если не ты — то кто же? А за тобой, по расчищенному пространству, идут регулярные войска, пушки, танки, обоз, и разве скажут спасибо за подвиг? — Я утверждал коллекцию, — просто сказал министр.

— Блестящее собрание! Поднимает престиж страны! — щеки Ситного, повисшие, как паруса в штиль, раздулись от похвалы Слизкина. — Есть намерение, — сказал Слизкин, — показать равную по значению коллекцию в Америке. Бизнесмены поддерживают эту идею. Сумеете еще одну коллекцию набрать?

Ситный едва удержался от реплики: этого добра еще много, мы всегда по три варианта делаем. Он покачал щеками и произнес:

— Будем работать в этом направлении. Мобилизуем резервы.

Леонид же Голенищев сказал Павлу так:

— Россия переживает лучшее время, какое только было у этой страны. Ешь колбасу, а то все съем — и не попробуешь! Мечтали расшатать казарму — и расшатали! Знаешь, кто это сделал? Художники — вот эти самые дурачки, Снустиковы-Гарбо, Шиздяпины, Гузкины. Двадцать лет живем без регламента, все пошло вразнос — разве плохо? Отвалится ненужное — нужное выживет!

— А вдруг хорошее отвалится?

— Раньше думать надо было! Хотели перемен? Извольте получить. Прежний строй надоел? Я — и мои друзья — пришли и сломали.

— Твои друзья…

— Да, мои друзья. Шура Потрошилов — в их числе. Если цена разрушения казармы — дача Потрошилова, вилла Поставца в Одинцовском районе, то я — за!

— Стыдно с ворами дружить, — сказал Павел и до колбасы не дотронулся. Голенищев насмешливо поглядел на него.

— Не бойся, не ворованная. Кушай на здоровье. Мои друзья — лучшие люди этой страны, самые модные, самые актуальные: Вася Баринов, Яша Шайзенштейн, Дима Кротов. Ты гордиться должен, что знаком с ними. Вы, Рихтеры, чистоплюи — дела боитесь. Не по правилам казарму, видите ли, рушат! Но рушат! Не Чернышевский с Герценом — а Баринов и Шайзенштейн освободили народ.

— И ты.

— И я.

— Полагаешь, народ освободили?