Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

— Ни боже мой! Да и хозяин смирный человек. Это тебе не Шкурников.

— Ну, тогда другое дело. А твой хозяин, значит, ничего?

— Тарас Григорьевич? Совсем пал духом. О Митьке слухи были, што к туркам в плен попал, а теперя молва ходит, што у красных он в горах. Да што‑то не верится мне, штобы Митька к красным подался! Это все Мишка Рябцев трепался. Раззвонил про Митьку, а Тараса до сих пор таскают в правление. Овечками откупается: тому одну, тому две отвозит. А овечек вон сколько осталось — и трёх сотен не наберёшь.

— А как…

Архип не договорил и смущённо потупил глаза. Но Яков сразу понял его.

— Нюрка по тебе убивалась, когда узнала о том, что ранили тебя беляки. Я ей об этом сказал. А она заплакала и говорит: «Если Архип захотел бы, я с ним и в лес, и куда хочешь ушла бы…».

— Плакала, говоришь! — потеплевшим голосом переспросил Архип.

— Конешное дело, по тебе, а не по Митьке! Он, Митька, хоть и хороший парень, да ведь не люб был ей, кому это не видно. Да и дитё от него бог отнял. Одно было, да и то померло от хрипучки.

— Бог‑то тут при чём? Зараза взяла дитё.

— Оно, конешное дело. Зараза эта, как её? Шкарлатина, страсть как много подобрала детей. А лечения какая у нас? На всю станицу один глухой хвершал–татарин. И то сказать — лошадиный лекарь. У лошадей он здорово «волчков» с зубов сбивает, а лечить детей не умеет. Был хороший хвершад — студент, дружок Кутасова, так его на фронт забрали.

— Ну, а красных в станице ждут?

— Хто ждёт, а хто бога — молит, чтобы им, красным, значит, ни дна ни покрышки!

— Кто же это нам ни дна ни покрышки желает?

— Сам, пожалуй, лучше меня знаешь!

— Ну, примерно, кто? Небось, мой прежний хозяин? Лексаха Ковалев, аль Карпуха Воробьев да горлохват Илюха?

— Ну, ты и вправду не знаешь ничего! Лексаха сейчас, наверное, рядом с Апостолом Петром богачей в рай пропускает. Как началась война, затосковал он, вспомнил огненного змия, комету с хвостом, и затвердил о конце света. Болел недолго — едва успел покаяться и проститься. А сказать, куда золото в кубышке спрятал, уже не смог. Костюшка с Миколкой весь двор перерыли, сад перекорчевали, половицы в доме выломали, передрались, а золото так и не нашли.

— Так… Ну, а прочие как?

— Прочие по–разному. Одни так же бедны. Другие рядятся под бедняков, говорят, что бедные теперь в моде. А есть и такие, что в открытую наживаются. Гордятся тем, стараются нажиться. Вот твой последний хозяин Воробьев. У бедноты за бесценок арендует землю, скупает инвентарь — в гору лезет, для важности бороду отпустил. Так што теперь его уже голой рукой не достанешь.

— Ну ничего, Яков! Разобьем белых — без царей и богачей сами своей страной управлять будем!

Яшка блеснул цыганскими глазами:

— Может, и для меня тогда дело поважнее найдётся. Ну ладно! Заговорились мы с тобой. Небось, проголодался? Давай завтракать. А насчёт дальнейшей жизни я так понимаю: ухватим мы её.

Баранина уже бурлила в котле.

В боковушке заржал конь.

— Ишь ты, понимает животина, что мы есть собираемся. Тоже просит, — проговорил Яшка, накладывая мясо на большую деревянную тарелку. — Я пойду задам овса. Обещал овса ещё ночью. А теперь напоминает.

Архип отломил кусок заветренного калача, положил на него жирную баранину и, жуя, вышел следом за Яковом. Он остановился в дверях. Дождь продолжал шуметь. Сквозь его серую завесу с трудом проглядывались станичные хаты.

Яков обернулся:

— Ты, Архип, не тревожься! В случае чего, в скирду и тебя, и коня спрячу. Там у меня есть тайничок. И харч имеется—кадушка с солёной бараниной стоит, копчёные курдючки висят, бочку с водой держу на всякий случай…

— Да ну? — обрадовался Архип. — Тогда показывай скорее свой тайник! Он нам, пожалуй, скоро понадобится.

Яков дал овса лошади, затем оттащил в сторону мажару, сбросил с копны несколько снопов и указал на зиявшую дыру.

— Вот они, ворота в рай.

Архип наклонился и полез следом за Яковом.

— Ни черта не вижу!

— Ка–ак не видишь? Да ведь это и есть царские врата. Сейчас господа бога увидишь.

Яков чиркнул зажигалкой и зажёг висевший на стержне старинный черкесский светильник. Желтое пламя взвилось язычком, затрещало, ровным светом освещая тайник. Большой полуподвал, вырытый давным-давно, когда ещё строили кошары, постепенно был засыпан навозом и мусором. О подвале забыли, Яков очистил его, навалил на крышу большую скирду соломы и пристроил к нему конюшню.

— Ну как? — подмигнул он Архипу. — Подходяще?

— Еще спрашиваешь!

— А ты гляди вот, я лежанку приспособил, а под лежанкой ещё тайничок для оружия.

Архип заглянул под нары и всплеснул руками:

— Ого! Да тут у тебя целый оружейный склад. Что же ты молчишь?

Яков почесал щетинистый подбородок:

— А как же? Теперя без этого добра не обойтитца!

— Откуда достал?

— Бог подаёт! Я вот при найме к Заводновым выговорил: если на свадьбу будут звать меня играть на гармони, — чтоб отпускали. За это дёшево взялся стеречь овец. Тарас в такие дни меня заменяет. Я тогда знак оставляю для наших: на кургане чучелу вешаю. Увидят чучелу и назад поворачивают. А я играю на гармошке, пиликаю и гляжу. А там какой пьяный то шашку забудет, а то, гляди, и пистолетик оставит. Свадеб теперь много. Говорят, офицерье в каждой станице женится.

— Ну, спасибо тебе, спасибо. — Архип крепко обнял Якова. — Оружие я заберу и нынче же ночью переброшу в другое место. А тебе есть другое задание: поступай к попу в батраки. От Заводновых надо тебе уйти.

— Это почему же? На кой черт поп нам сдался?

— Пои нам не нужен, а вот сынок его, каратель Аркашка, глаза требует.

Яшка кивнул головой:

— Ну что же! Надо — так сделаем… — Лукавая улыбка вдруг осветила его лицо: — Ты побудь здесь, командир, а я в станицу подамся. Хочет тебя один человек повидать…

Архип сделал вид, что не понял намёка друга. А сам с затрепетавшим сердцем следил за бедаркой, удалявшейся в сторону станицы.

Яков заехал прямо к Заводновым, будто за харчами. Укладывая в торбу хлеб, он попросил:

— Дядя Тарас! Вы б послали со мною Нюрку овчины перебрать. Овчин много накопилось, сами знаете, мор был на овец. А мне все недосуг этим делом заняться.

— И верно! — согласился Тарас. — Сбирайся, Нюра! Подбери там овчинки на пару полушубков. Мой‑то совсем истёрся. А там, глядишь, Митрий приедет.

— Недосуг мне, батя! — пыталась отговориться Нюра. Но взглянув в лицо Якова, вдруг поняла, что он не напрасно зовёт её. — Ну да ладно! Раз надо, то поеду!

Когда бедарка выехала со двора и колеса зачавкали по размокшей дороге, Нюра спросила:

— Зачем я тебе понадобилась, Яков?

— Зачем, зачем! — ворчливым голосом ответил работник. — Сказал же — овчины надо перебрать…

Нюра с возмущением пожала плечами.

Яшка нарочно не поехал через Козюлин мост. Он сделал большой крюк. Нюра, закутавшись в большую шерстяную шаль, сидела не шевелясь и больше ни о чём пе спрашивала. Время от времени она из‑под шали заглядывала в лицо работника. Но тот хмурился и, причмокивая, погонял лошадь, скользившую по вязкой дороге.

К кошарам подъехали, когда начало темнеть. Яков принялся рассупонивать лошадь. Нюра спрыгнула с двуколки, вошла в половень. В печи тлели кизяки. В половне никого не было. Она подошла к печи, подбросила топлива.

И в это время сзади неё кто‑то кашлянул. Думая, что это Яков, Нюра не спеша обернулась.

И вдруг вскрикнула: освещённый красным светом разгоревшихся кизяков, перед ней стоял Архип.

— Анюта!

— Архипушка…

Их словно кто подтолкнул друг к другу. Ласковые трепетные руки обхватили шею Архипа. И словно не было стольких лет разлуки, не было ни войны, ни пережитого горя.

Поздно вечером Архип сам подвёз Нюру к мосту через реку и долго обнимал её крепкими руками, никак не решаясь расстаться.

За мостом в конце улицы забрехали собаки, смутно обрисовалась фигура идущего человека.

Нюра вырвалась из объятий и перебежала мост.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Зеленые ставни одного из окон, поповского дома с шумом распахнулись от толчка изнутри. Железный болт со звоном, бился о кирпичную стену. В светлом прямоугольнике освещённого окна была видна статная фигура поручика Аркадия — сына священника. Сегодня в доме праздновали его день рождения.

— Полюбуйтесь, ночь‑то какая! Какая чудная ночь! — патетически воскликнул именинник, выставив кудрявую голову из окна.

— Аркаша, закрой, пожалуйста, окно, простудишься! — тревожилась за сына толстая попадья.

К Аркадию подбежала сестра — молоденькая Тоня. Она прижалась хорошенькой головкой к плечу брата и продекламировала:

— Дышала ночь восторгом сладострастья…

Аркадий подошёл к роялю и, взяв несколько аккордов, запел: