Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

Аркадий подошёл к роялю и, взяв несколько аккордов, запел:

Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,Как печально камин догораетИ как яркое пламя то вспыхнет порой,То бессильно опять угасает…Подожди ещё миг — и не станет мужчин,Что тебя так ласкали и грели.И останется лишь на сто женщин один,Тот, кого там добить не успели.

— Ах, боже мой! — жеманно воскликнула Тоня. — Аркадий, замолчи!

— Истинно так и может случиться при той обстановке, которая создалась нынче. Кого из молодых людей не добили немцы, большевики добьют, — со вздохом проговорил поп.

Участковый начальник поднял бокал и сердитым голосом возразил:

—Ах, что вы, батюшка, так некстати похоронную запели! Господа, чокнемся! За победу над большевиками! Ура!

Зазвенели бокалы. Гости задвигали стульями…

Яшка–гармонист, работавший теперь у попа, спрятавшись за окном, разглядывал гостей. Потом, сердито сдвинув брови, ушёл в поповскую кухню. Там его поджидала стряпуха Катерина. Муж её погиб на фронте ещё в первый год войны. Вся станица знала, что Катерина «крутит любовь» с гармонистом Яшкой. Что спрашивать с вдовой солдатки, когда девчата сохнут без парней?

Стряпуха стрельнула на Якова чёрными, горячими глазами.

— Чегой‑то грозен больно, Яша?! —удивилась она. — Брови сдвинуты, глаза углями сверкают — прямо как есть енерал Скобелев, только что без бороды. Чего Зто с тобой?

Яков хмуро ковырял ножом пирог с капустой.

— Понимаешь, Катерина, чуть сейчас кирпичиной в хозяйское окно не запустил. По станице сироты плачут, людей порют да вешают, а они именины справляют…

— Ну и что бы ты тем кирпичом исделал, Аника-воин? — усмехнулась Катерина.

Яков только вздохнул. Но потом вдруг ухватил стряпуху за полные оголённые руки.

— Катька, ты кто, кадетка аль большевичка?

— А никто! Баба–стряпуха, вот и все! — Катерина вывернулась из Яшкиных рук. — Такое спросит дурная башка!

— Баба!.. Нет, Катерина, я не шучу, всерьёз спрашиваю: ты кто?

— Вот пристал! Ну, нехай буду кадетка! Так что же оттого, — улыбнулась стряпуха, — иль кадетки горше?

— Так, Катенька! Значится, с голубой кровью вместе, а я и не знал! А чего же ты попам стряпаешь? Раз кадетка, так иди с ними гулять, играть, плясать, большевикам погибель желать!

Катька, смеясь, отняла нож у Яшки и отрезала большой кусок пирога.

— На, ешь, большевик, пока тебя кадеты самого не съели! Узнает Аркашка, что ты за птица, ей–богу, собственной рукой из ливорверта прихлопнет.

— Так я ему и дамся!

Яшка вяло жевал пирог.

— Аль невкусен? — с обидой в голосе спросила Катерина.

— Хто?

— Да пирог.

— Что пирог! Пирог ничего! Только вот аппетит бы поправить. Нет ли чего там у тебя в штофе? А то поглядел, как благородия пьют — и самому захотелось. — Яшка выжидательно поглядел на пузатый кухонный шкаф.

— Ишь ты, кадетской водки захотел! — Катерина выглянула во двор. Потом достала графинчик и налила Якову в жестяную кружку. — На, хлебай!

Яшка медленными глотками осушил кружку:

— Ну и хороша же царская! Тут ничего не скажешь!

— Вот и разгулялись наши господа благородные! А уж будто светает, пора за кизяками сходить. Поможешь, Яков, наносить? А то тяжёлые, окаянные! — ПО* просила Катерина, доставая из‑под лавки крапивные чувалы.

— А что за это будет?

— Тогда увидим. Пошли, а то скоро затапливать.

Надевая тёплую кофту, Катерина весело подмигнула Яшке.

— И все бы тебе, Яшка, блудить. Как кот тот мартовский. Женился бы, што ли, скорее, а то бродишь, пиликаешь на своей двухрядке, душу у девок выматываешь.

Яшка пожал плечами.

Нравилась ему Катерина. Но о женитьбе он не думал. Некуда было приводить жену: Яшка сам ютился у тётки в Хамселовке.

— Ну, идём, что ли!

Катерина подошла к высокой скирде из кизяков и стала выбирать нижние кирпичи.

— Да ты што, очумела! Завалишь скирду, — забеспокоился Яшка.

Продолжая своё дело, Катерина тихо посоветовала:

— Ты, Яков, не клади пока кизяки в мешок, подожди. Мешки нужны для другого. — Она опасливо оглянулась. — Погляди, Яков, там никого нету?

Большой поповский двор был залит серой предрассветной мглой. Что‑то вынюхивая, лениво бродил старый пёс.

— А чего нам хорониться? — удивился Яков. — Да и нет никого, окромя Барбоса.

— Гут я приданое за собой припасла. Хочу передать женишку, может, крепче полюбит! — проговорила Катерина.

И вдруг выбросила из пролома в кизячной кладке два ящика с пулемётными лентами и ствол «максима».

— Что это? Откуда? — поразился Яков.

— Скорее спрячь, а поверху на всякий случай кизяки положи, — прошептала Катерина. — Здеся ещё наганы.

— Откуда это, спрашиваю?

Яков поспешно засовывал оружие в мешки.

— Аркашка привёз вчера и сам спрятал. Не пойму, чего бы ему пулемёт прятать? На запас, што ли? Сейчас самый раз вынести. Ты тяни оружие к бричке. До восхо–Да солнца с мусором вывезешь, куда там надо, сам зна<; ешь! Нехай это будет от Катерины–кадетки!

— Катька! Золото ты моё! — обрадованно воскликнул Яков.

— Давай, давай!

Катерина торопливо уложила кизяки на место.

Яков завязал мешки, пригибаясь от тяжести, по одному перенёс их к сараю и закопал в навоз.

Перегодя он вывез навоз в Солохин яр, затем заехал в Хамселовку и предупредил, кого следует.

«Ай да Катерина! Ай да молодец!» — думал Яков, погоняя лошадей.

На поповском дворе сам хозяин умывался у колодца ледяной водой, сгоняя с себя хмель.

— Откуда это ты, Яков? Куда так рано ездил? — спросил он работника.

— Навоз вывозил, батюшка! Пораньше постарался, потому делов много.

— Похвально, похвально, сын мой!

Поп вывернул на косматую голову цебарку ледяной воды и закряхтел от удовольствия.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

По всей Ново–Троицкой округе наводил ужас на иногородних и казачью бедноту карательный отряд есаула Кудинова. Карателей опасались не только бедняки, подозреваемые в симпатиях к большевикам. Частенько эти самые настоящие бандиты налетали и на дома тех, кто не имел симпатий к красным.

А станичник Карпуха Воробьев, пользуясь тем, что старший сын его ^служил в отряде Кудинова, частенько на своей огромной мажаре тащился за бандитами и подбирал то, что оставалось после них, вёз домой награбленное. На жене Карпухи и его дочерях появились нарядные кофты, золотые кольца и серьги.

Однажды на гульбище Аксютка Матушкина спросила Гульку:

— С чужих‑то пальцев, насильно стянутые, не страшно носить?

— Гы! — заржала Гулька, старшая дочь Карпухи. — Да эти перстни с жидовок сняты, а они, жиды, Христа–бога распяли.

— Ну и что из того? — опросил Яков, неторопливо перебиравший лады гармошки.

Девка недоуменно выпучила глаза:

— Как же?

— Как же! — передразнил её Яшка. — А Христос сам из того племени.

Девки охнули.

— Да ты с ума сошёл, Яшка, — возмутилась Аксютка, —брешешь ты много, гляди, как бы тебя за язык не потянули.

Яшка рассмеялся:

— Так я же все это в шутку говорю. Эх, ладушки вы мои! Одни вы теперя, парни все воюют!.. Вот я вас и веселю.

Он вскинул гармонь, растянул мехи и, подмигнув дочери Карпухи, заиграл «барыню». Гулька подбоченилась, сверкнула цветными камнями перстней и стала притопывать. Аксютка, подпевая, била в ладоши, но из головы у неё не выходили Яшкины слова о Христе.

Позже, в церкви, Аксютка вглядывалась в печальные черты Христа распятого, удивительно напоминающего лицом портного Янкеля.

Встретив Якова на очередной гулянке, Аксютка покачала головой:

— Ах, Яшка, Яшка! Беспутная твоя голова! Нарушил ты во мне веру. Так и кажется, что в церкви изображён портной Янкель, а не бог.

Яшка расхохотался:

— Вот не думал я, что в точку попал. А и вправду Янкель дюже на Христа похож. Ну и Аксютка, ай да умница!

У Аксютки просияли глаза. С того разговора она Стала думать о весёлом хромоногом гармонисте.

Но на Якова навалилось в эту пору столько срочных тайных дел, что ему некогда стало ходить на гулянки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В Ново–Троицкой из зажиточных казаков и сочувствующих белым и просто из любителей лёгкой наживы организовался отряд добровольцев для «волчьих» частей Шкуро. Их погрузили в поезд и повезли в Ставрополь. Но до места формирования частей поезд не дошёл. Он был спущен красными под откос близ станции Изобильная. Жертв было много. После этого случая станица насторожилась, и богатеи уже побаивались открыто показывать свои симпатии белым.

В станицу прибыли генералы Шкуро и Покровский, которые решили выразить своё соболезнование родителям погибших добровольцев. Атаман волновался. Участковый устраивал обыски в Хамселовке.