Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

Фёкла Васильевна Навозова

Над Кубанью зори полыхают. Роман–хроника.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Трудным выдалось начало 1911 года на Кубани. Казалось, зима поменялась временем с весной: в феврале на полях стаял снег, а в марте начались морозы и ветры. Свирепый норд–ост выдувал озимые. Бурые тучи пыли застилали небо. Сквозь них мартовское солнце глядело медным шаром. Ветер катал по степи огромные кучи прошлогоднего курая, по-местному «матренки». Их сухими стеблями были забиты улицы станицы Ново–Троицкой. Окутанная серой мглой, станица задыхалась от пыли.

Митрий Заводнов с работником Петром спешил до вечера попасть на кошары. Наступила пора окота овец. Митьку хозяйничать на кошары послал захворавший отец.

Закутавшись в бурки и башлыки и положась на лошадей, ездоки старались укрыть лицо от колючей пыли. Но пыль слепила, забивалась в уши и нос.

— Ну и погодка, черты его мать! — выругался Петро, направляя своего коня под ветер. — Поворачивай, Митро. Коням тоже не сладко.

Митькин конь, не ожидая понукания, повернулся сам. Петро свернул цигарку, достал трут, приладил кресало и высек огонь. Запахло палёной тряпкой. Петро с наслаждением затянулся и с шумом выдохнул клубы желтоватого дыма.

— Махра — курево дюже полезное. Хорошо очищает глотку. Хочешь, Митро, покури, батька не узнает — откашливаясь, предложил работник.

Митька покосился на кисет и в смущении шмыгнул носом. Он не курил. Боялся отца. Избегая соблазна, отвернулся и, прищурившись, стал оглядывать степь. Из серой мглы вынырнули согбенные фигуры людей.

— Глякося, никак люди бегут! — удивился Митька.

Петро повернулся.

Подгоняемые ветром, к всадникам приближались двое. Нахлобученные на самые глаза фуражки были по–бабьи повязаны рваными платками. Короткие негреющие студенческие куртки, старые брюки с пёстрыми разноцветными лоскутами неудачно прилаженных латок.

— Бродяги, что ли? — спросил Митька.

— Нет! Как будто больше похожи на волчков…

А те уже приблизились и, ища тепла, прижались к лошадям с подветренной стороны. Один из них дрожащим голосом попросил закурить. Петро развернул кисет, стал крутить цигарку из клочка старой газеты.

— По виду будто студенты будете? По волчьим билетам прогон свой выполняете, штоли–ча? — сочувственно спросил Петро. — Значится, из Рождественской в Ново–Троицкую следуете?

— Да, из Ставрополя через Рождественскую, — уточнил один из студентов.

— Буря, холод, а переждать ведь вам нельзя. Как перекати–поле, по матушке–Расее гонит вас судьба, — со вздохом произнёс Петр.

Тот, что попросил закурить, быстро взглянул на него и с горечью возразил:

— Не судьба, казак, а царь–батюшка пустил нас по ветру, как эти шары перекати–поля.

Митька насторожился: «Царя ругают… Видно, дюже он им насолил». Всем корпусом повернулся к студентам и внимательно смотрел на них. Тот, что отвечал, был высок и сутул. Черные глаза его, глубоко запавшие, горели яркими угольками. Другой, вздрагивая, стучал зубами от холода, молча глядя себе под ноги. Его качало ветром, и казалось, что вот–вот он свалится к ногам лошадей. Митьке стало жалко студентов.

— Пирога им можно дать? — спросил он у Петра.

— Ху ты! Ну конечно!

Митька развязал кожаную торбу и вытащил большие куски пирога с капустой. Петро протянул деревянную флягу с водой.

«Волчки», переминаясь с ноги на ногу, взяли угощение. Высокий тут же стал жадно есть, с трудом шевеля окоченевшими скулами. Другой вяло смотрел на кусок, как будто не знал, что с ним делать. Увидев флягу, он схватил её и стал пить воду.

— Што, после девятьсот пятого года наказание терпите али по другой причине? — любопытствовал Петро.

— По седьмому году. Три года тюрьмы и год по волчьему билету…

— Ага, политичные, значит! Понятно.

Петро не знал, что случилось в седьмом году, но не стал расспрашивать.

Уточнив, как короче пройти в Пово–Троицкую, в станичное правление, путники скрылись в облаке пыли.

А Петро вспомнил пятый год. Служил он в казачьей сотне 3–го Урупского полка. Отказались тогда казаки ехать на усмирение новороссийских рабочих, восставших против царя. Ночью урупцев разоружили и арестовали. Но начальство решило шума не поднимать. Рядовых казаков распустили по домам.

Петро вернулся в свою станицу. Многие стали воротить от него нос, не здоровались, не отвечали на поклон. Жена с обидой выговаривала Петру:

— И мне уже по улице пройти нельзя: бунтовщицей зовут, не здравствуются.

— Ну и не надо, — раздражённо отвечал ей Петро.

— Весна вот настала, хлеба своего до новины не хватит, — плакала жена.

Петро, как мог, утешал её, уговаривал, а когда кончалось терпение, прикрикивал:

— Да перестань ты ныть! Вот скоро в батраки наймусь, с голоду не помрём и то ладно!

И нанялся в гот год Петро к богачам Заводновым.

Он тяжело вздохнул.

Митька оглянулся на него, с тревогой спросил:

— Чегой‑то ты, дядя Петро? Аль зубы разболелись?

— Какие там зубы! На душе стало сумно. Недаром,, видно, и в пословице о нашем брате бедняке говорится: «Только слава казачья, а жизнь собачья!»

Митька удивлённо посмотрел на Петра, с обидой в голосе упрекнул:

— А чего ты жалуешься? Разве тебе у нас плохо? Батя не обижает. За одним столом с нами обедаешь.

— Нет, на батьку вашего и на тебя я не в обиде. Да от этого не легче. — Бедность всё равно заедает. Детей, сам знаешь, много. Марфушку, старшенькую дочку, учить надо. Все говорят, способная она к учению. А за что учить?

Митьке показалось, что на глазах Петра блеснули слезы. Он встревожился:

— Ты что это, дядя Петро?

Кони переминались с ноги на ногу: им надоело стоять на ветру.

Работник вздохнул, вытащил клочок пожелтевшей бумаги и снова стал сворачивать цигарку. Пальцы дрожали, табак рассыпался. Митька с трудом удерживал своего застоявшегося жеребца. То, о чём говорил Петр, было ему непонятно. А тот, докурив, бросил окурок и с ожесточением ударил ни в чём не повинного жеребца.

Кони рванули и галопом поскакали к маячившим вдали кошарам. Ветер ударил всадникам в лица, распахнул бурки.

Кошары Заводновых на взгорке. Огромные скирды заготовленного с осени курая й сена окружают баз с трёх сторон. Высокие просторные половни[1] — рядом с базом. Летом в половнях досушивают люцерну. Зимой и в непогоду в них укрывают маток с ягнятами. Вот и сейчас из огромных половней доносится разноголосое блеяние маток и слабый писк новорождённых ягнят.

Чабаны обрадовались приезду Митьки и Петра. Они быстро освежевали двух ягнят. Шкурки распяли для сушки, а мясо положили в закопчённый котёл. Скоро под треногим таганом задымились кизяки. Из приоткрытой двери половня запахло наваристым супом. Собаки одна за другой проскользнули в половень и чинно уселись, постукивая хвостами, в ожидании поживы.

По случаю поста Митька скоромного не ел. Но здесь, вместе с чабанами, он взял на себя этот грех. Чабаны ели баранину с чесноком, громко причмокивали н облизывали пальцы. Крепкими зубами они с хрустом дробили не успевшие ещё закостенеть мозговые косточки. Потом растянулись на сене, заговорили о станичных новостях. И заснули крепким сном, громко храпя под завывание ветра.

Не спалось только Петру и Митьке. Петро все вздыхал.

Митька тоже думал о встретившихся в степи людях. Как же это они решили пойти против самого царя — помазанника божьего?

Огромные, с лохматыми мордами овчарки, доев остатки ужина, разошлись по своим местам на ночную сторожбу.

Студенты уже в сумерках добрались до топкой речушки Егорлык и стали искать мост. За рекой виднелась станица — смутные очертания хат, тусклые огоньки в окнах, лай собак. Мост, сложенный из брёвен, заваленных навозом и соломой, шатался под ногами. Посреди моста несколько досок выломано. Сейчас эту дыру прикрыл шар заскочившего туда курая.

Студенты не заметили дыру. Тот, что поменьше, шагнул и провалился. Выбрался с помощью товарища, испуганный, мокрый, перемазанный липкой тиной.

Они вошли в узкий кривой переулок.

Громким лаем встретили их злые станичные собаки. Гремя цепями, псы бросались на заборы, выскакивали из подворотен.

В станице зажиточность определялась по количеству собак. Так и говорили о ком‑нибудь: «Богатый казак, одних кобелей на цепи до шести штук да столько же вольных добро стерегут».

Кое‑как студенты добрались до станичного правления. В окне жёлтый свет керосиновой лампы.

Поднявшись на крыльцо, постучали в дверь. Сидевший за столом писарь поднял голову.

— Эй, дежурный! Поди‑ка посмотри! Кого там принесло в такую непогоду?

В правлении дневалил станичный забияка Мишка Рябцев. Он сидел на полу в конце длинного коридора, посвистывал сквозь зубы и не слышал стука.