Венец славы: Рассказы - Джойс Оутс

Что-то она в ответ забормотала, но Маррей уже спрашивал ее о редакторах, о поэтах и всяких прочих из литературной братии, которую им полагалось знать обоим. Он даже проводил ее к накрытым столам, — вот невезение, места-то рядом! — болтая с ней, как будто их не разделяло более чем поколение, как будто между ними в самом деле было что-то общее и его не корчило от отвращения к ней и ко всему, что она собой воплощает.

Он пододвинул ей стул, складной стульчик, не полностью разложенный.

Однако, едва усевшись, Анна вновь обрела присутствие духа. Демонстративно от него отвернулась и с места в карьер принялась за беседу с женщиной слева от нее. Маррей явственно разбирал ее реплики: «…и оба тут же напились, я говорила ведь…», «…Орбах — тот наркоман, а этот, рядом со мной… как дыхнет, так вон дотуда всем впору закусывать». Маррей старательно улыбался. По счастью, справа сидел профессор Стоун, чересчур, видимо, измотанный — не до болтовни — и странно печальный. За несколько человек от него помещался Орбах, втиснутый между Сэнди Майклз и этим парнишкой, Скотти, — и тот и другая раскрасневшиеся, словоохотливые, не иначе как чуточку под мухой. Орбах затравленно, одичало наткнулся взглядом на взгляд Маррея. Маррей только осклабился — одна душа в аду шлет улыбку другой: взгляни-ка, с кем меня рядом посадили.

Сердитый, резкий голос Анны как бы отдалился. Пока подавали первую закуску (нечто под названием «креветочный коктейль»: две маленькие, туго свернувшиеся креветки, пронзенные малюсенькой пластмассовой шпажкой, да масса подливки из водорослей на кучке салатных листьев), Маррей не на шутку встревожился, не начинает ли он и впрямь глохнуть. Что ж, его бы даже это не удивило. Хотя нынешняя весенняя поездка началась всего девять дней назад, ему она уже казалась нескончаемой… это беспрестанное мельтешение, от которого тупеешь, деградируешь, опускаешься ниже, ниже, безвозвратно… И он, и прочие поэты, каждый в своей весенней колее, друг возле друга бесконечно кружатся, каждый по своей собственной орбите, орбиты расширяются, сужаются, пересекаются… и каждый движим своей инерцией, согласно безжалостным законам природы, не имеющим ничего общего с человеческим изобретением, называемым «поэзия». Вот двое встретились, сели друг подле друга — хотя бы как они сейчас с Анной Доминик, — и двинутся опять, и разбредутся — беспомощно, безнадежно, с каждым разом все старше, все потрепаннее, все глубже погрязая в долгах… Само по себе скверно, конечно, что мужчин-поэтов гораздо больше, чем женщин. Помимо Анны, которая всюду суется со своими чтениями, в этом кругу вращаются, пожалуй, всего две-три женщины — остальные то ли слишком робки, то ли слишком неопытны, то ли слишком неуверенны в себе. Поэтессы поколения Маррея редко затевали такого рода деятельность: в них еще была женственность, о, это были дамы… а не конкуренты оголтелые. Впрочем, вот это одеяние Анны — с пышными ниспадающими рукавами, похожее на тогу, — напомнило Маррею одну поэтессу, перед которой он преклонялся… как давно это было, ее уж нет в живых. Мертва. Бессмертна. Безопасна.

Креветочный коктейль унесли и принесли другой салат, в плоских сияющих лаком деревянных мисочках. Анна внезапно снова повернулась к Маррею, однако вовсе не затем, чтобы поговорить с ним, вместо этого она раздраженно спросила через весь стол у Бобби Саттера: сменили ей, наконец, комнату или нет (все ясно — ей второе утро не дает спать отбойный молоток на стройке), а Бобби, улыбаясь, сказал что-то вроде бы утвердительное, но никто его не расслышал. Тут ему пришлось отвернуться — обслуживающая их за столом студентка задала ему какой-то вопрос.

— Вы знаете, что по решению профсоюза студенты не имеют права подавать спиртное? Видите, выпить нечего, — сказала Маррею Анна. Сперва он решил, что это опять какая-то колкость, но нет, Анна явно пыталась проявить дружелюбие. Она непрестанно ерзала — суетливая, нервная, угластая, вся как на иголках, локоток то и дело попадается под локоть Маррею, а длинный развевающийся рукав полощется у него в салате. Ее тога была сделана из грубого черного материала, плотного, почти как парусина.

Теперь банкет развернулся вовсю. На каждой тарелке, тяжелой, белой, лежал большой кусок жареной говядины с картофельным пюре, политым какой-то подливкой, еще теплой. У каждого по второй тарелочке: тертая морковка с кукурузой — блюдо, сущность которого Маррею открылась благодаря сходству с фирменной картинкой на мерзлом пакетике; еще булочка — «паркеровская», да один кружочек масла на белом картонном квадратике, прикрытый беленькой квадратной бумажкой. Маррей совершенно не разбирал, что берет с тарелки, кусок от куска отличая разве что по твердости, по усилиям, потребным для жевания. Посреди трапезы Анна отодвинула тарелку и прикурила сигарету. Ткнула Маррея локтем и фыркнула:

— А я кое-что знаю! Вы не знаете, а я знаю!

Он уставился на нее. Ее бледное, простоватое лицо оказалось совсем близко. Такое натуральное, ненарочитое, за счет ли грубости, какой-то неприкрытости своей, делающей его не то чтобы некрасивым, а просто не имеющим к красоте отношения, оно словно обладало силой, в которой Маррею почудилась опасность, — настолько оно было ему чуждо. Он подумал о нежной, атласной коже Розалинды, о тонко очерченных дугах ее бровей, — какое там, да разве может Анна Доминик принадлежать к одному с ней полу! — и тут (ужас, кошмарный сон!) Анна словно угадала, о чем он думал. Вдруг говорит: «Вы ведь снова женитесь, да? На Розалинде, да? Такая хорошенькая — просто чудо! Я ее знаю по Беннингтону. — Маррей испуганно отпрянул. — Ну, может, не так близко, как некоторые другие, но…»

К счастью, их разговор прервало сообщение о том, что в колледж прибыл Хоаким Майер («к общей нашей радости») и что его лекция состоится по расписанию, ровно в восемь, поэтому с завершающим банкет награждением победителей конкурса надо поторапливаться. Бобби Саттер сообщил это тем же светлым, радостным тоном, каким приветствовал утром Маррея — так давно, что и не вспомнишь толком. Анна наклонилась к нему что-то сказать, но он приложил палец к губам, призывая к молчанию, — до чего же отвратительна эта мерзкая девка, с ее заговорщицкой ухмылочкой! — а Бобби Саттер огласил список лауреатов студенческого конкурса, причем возглавлявший список «Шек С. Пир» был встречен одобрительными смешками, за которыми последовали аплодисменты, когда прозвучали настоящие фамилии; ну а после начался уже совершенный бедлам, когда трое или четверо студентов обступили Маррея, принялись благодарить, — среди них был тот самый длинноволосый мальчонка, он тряс руку Маррею и благодарил его истово, едва ли не со страстью: «Мистер Лихт, для меня это так много значит!.. Вы представить не можете, это перевернуло всю мою жизнь!.. Я… да что это со мной, не буду же я тут нюни распускать, — вдруг сам себя прервал он, безумно блестя глазами, — в общем… ну ладно, я лучше пойду». И бросился вон, низко пригнув голову.

На том банкет закончился.

Было без пяти восемь. И впрямь рассусоливать некогда, ведь еще через всю территорию плестись к научному корпусу. Маррея в одной упряжке с Анной Доминик вел под своим черным зонтом Брайан Фуллер (начался дождь, и довольно сильный), а Хармон Орбах шел чуть впереди, затиснутый между Сэнди Майклз и Скотти, которые с двух сторон прикрывали его зонтиками. Все были веселы, болтали, правда, Маррей, в своем оцепенении, почти не принимал участия в беседе. Они с Анной то и дело друг друга толкали. Впрочем, ни тот, ни другая, казалось, не замечали этого, причем Анна всю дорогу пыталась прикурить сигарету, но шла безостановочно вперед, повиснув на локте у Брайана Фуллера, и в результате так и не прикурила. В памяти Маррея засело, что Анна чуть не сказала ему что-то, но что — не вспоминалось, хоть убей; неужто он сходит с ума? — а Анна, похоже, и сама забыла. Маррей почувствовал укол ревности, увидев, как Сэнди Майклз впереди нежно взяла под руку Хармона. Смотрите-ка, понравился ей Хармон Орбах! Явно она его предпочитала даже Маррею. Какая усталость, и как все непонятно… а самая-то гадость еще предстоит, надо этого Хоакима Майера вытерпеть… Придется ведь на сцену с ним вместе идти, признав тем самым его существование… но вот, полуприкрытое краем зонта, перед глазами вечереющее небо, темные, подсвеченные изнутри сизые наносы туч — и потекли мысли о том, как в один прекрасный день его дух отлетит, взовьется в эту невыразимую, неподвластную словам красоту — в будущее, которое уже существует, которое существовало испокон веков. А все ж таки, поженятся они или нет? Или она ускользнет? — хоть одна-то должна же от него ускользнуть!

В аудитории на втором этаже научного корпуса было уже битком, стоял шум и отчаянно сиял чересчур яркий свет. Маррею и остальным пришлось прокладывать себе дорогу вниз по кишмя кишевшим студентами ступеням, выслушивая и бормоча извинения, все время опасаясь, что сшибут с ног. Уж очень много света, подумал Маррей, привыкший, чтобы аудитории освещались помягче. На сцене стоял длинный стол с ораторской трибуной посредине, и впервые до Маррея по-настоящему дошло, что его-таки заставят высидеть от начала до конца «лекцию» Хоакима Майера. Хоаким Майер… На последнем курсе в Колумбийском Майер был тощим заморышем, ипохондриком, поглощенным единственной заботой — как всех заставить признать его гениальность… единственный серьезный конкурент Маррея… причем неизменно оказывалось, что для специализации они выбирали одни и те же предметы, яростно и безжалостно соперничая; Маррей считал, что в конце концов победил он. При выпуске его средний балл был чуточку выше. Правда, Майер в двадцать четыре года выпустил книжку стихов, благосклонно принятую критикой, но и он, Маррей, к двадцати шести был автором поэтического сборника, принятого еще лучше: эта его книга, «Воспаленные лилии», чуть не получила Национальную книжную премию. Ну а потом… Но от воспоминаний его отвлекли чьи-то вежливые команды: пожалуйста сюда, мистер Лихт, да-да, вот здесь садитесь, так, отлично. Он сел. Анна Доминик угодила на приставной стульчик рядом, но ей объяснили, что ее место с другой стороны ораторской трибуны — вон там? — ну хорошо, ладно, — и ее увели. Маррей глотнул воды из стакана, который обнаружил перед собой. Он очень нервничал, но почему? Вот-вот все это кончится, а наутро он полетит в Мобридж, штат Южная Дакота. Быть может, этот Китимит в штате Айова всего лишь дурной сон.