Боги не дремлют - Сергей Шхиян

— Все равно, слишком рискованно, — отрицательно покачал я головой, помня истории о том, как дачники, замученные постоянными грабежами, оставляют отравленные спиртные напитки непрошенным гостям. — Неизвестно, что это за вина.

— Я попробовала, вино настоящее и совсем неплохое, — успокоила она.

— Зря, давай лучше обойдемся своими продуктами, может быть за домом недаром идет дурная слава.

— Вот уж не думала, что ты такой трус! — насмешливо сказала она. — Ну, всего по одному бокалу?! Мне кажется вино очень старое и выдержанное.

— Я пас, — твердо сказал я, — и тебе не советую.

Сделал я это зря, но понял только тогда, когда она решительно встала и принесла бутылку из сундука. Выглядела она действительно соблазнительно, «благородной» формы, пыльная, с залитым красным сургучом горлышком. Настоящий раритет. Матильда соскоблила ножом сургуч и запнулась на пробке. Штопора у нас не было, а вдавить ее внутрь она не догадалась.

— Не хочешь, не пей, а я ничего не боюсь! Потом будешь мне завидовать. Ну, что ты на меня смотришь? Вытащи пробку!

Я понял, что чем упорнее стану ее отговаривать, тем больше она будет упрямиться, равнодушно пожал плечами и выбил пробку.

— Ради Бога, делай что хочешь. Ты взрослая и сама вправе за себя решать.

Кажется, это немного подействовало, во всяком случае, Матильда пригубила из кубка самую малость, и, настояв на своем, успокоилась. Я быстро доел хлеб с маслом и пошел топить баню.

Здесь, как и везде в усадьбе, все было благоустроено. Даже печь уже набита дровами. Мне осталось только разжечь огонь. Единственно чего не доставало это растопки. Я нащипал лучин, а вместо бересты решил воспользоваться страничками из рукописи Пузырева, которую приспособил для «хозяйственных» целей.

Пока дрова разгорались, я осмотрел саму баню. Ничего опасного или просто подозрительного тут тоже не оказалось. Обычная хорошая баня, с запасом всего самого необходимого, от веников до сушеных ароматных трав. Не знаю почему, но именно это меня начало, что называется, напрягать. Слишком все здесь было хорошо и спокойно для места с дурной славой.

Печь быстро разгорелась, я принес из поленницы еще охапку дров и остался в предбаннике, подкинуть новую порцию топлива. Сидел на скамье, наблюдал за огнем и пытался понять, что здесь не так. Если исключить мистику, которой пока и не пахло, все вроде было обыденно и спокойно. Оставалось ждать ночи, когда темные силы начинают свои черные дела. Пока же от нечего делать, я вытащил из кармана пачку листков с каракулями Пузырева, открыл для света дверь и попытался разобраться, о чем он все-таки писал.

Зная покойного автора, максимум, на что можно было рассчитывать, это на примитивные сентенции, типа, «лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным».

Я уже один раз пробовал разобраться с его писанием, когда мы только вскрыли ларец с рукописями, но это делал в темноте при свечах, когда и печатный текст сложно прочитать, не то, что неразборчивые каракули, написанные гусиным пером на обрывках дешевой бумаги.

Даже теперь, при хорошем освещении, удавалось с трудом разбирать большинство слов. Однако, промучившись с первой попавшейся страницей, и все-таки прочитав текст, я оказался несколько обескуражен. То, что писал Пузырев, никак нельзя было назвать ни легким чтением, ни тем более сентенциями. Мало того, почти ничего я просто не понял. Пришлось искать начало рукописи. Увы, его не оказалось. Наверное, первые страницы уже были «использованы», нами не по назначению. Тогда я стал читать то, что осталось.

На пятой разобранной странице, я понял, что законченный идиот не Пузырев, а я, и шапка-то оказалась явно не по Сеньке. Виктор Абрамович, мой заблудившийся в прошлом современник, по моей оценке, жлоб, жмот, мелкий тиран и убогая личность, математически описывал теорию множественности миров. Даже то, что я при своем математическом невежестве смог понять, никак не говорило о его дилетантизме.

— Ты куда пропал? — спросила Матильда, заглядывая ко мне в открытую дверь.

— Читаю трактат твоего мужа, — ответил я, досадуя на собственную самоуверенность и легкомыслие. — Оказывается, он и правда ученый.

— Да, конечно, я же тебе говорила. Виктор все свободное время занимался чем-то умственным. Его многие уважали, тот же Федор Васильевич Ростопчин. К нему даже из Европы приезжали какие-то ученые.

— Ты это серьезно? — спросил я, окончательно переставая себя уважать.

— Да, только все больше немцы. Мне они, правда, не нравились, какие-то странные и совсем не светские.

— Фамилии не помнишь?

Матильда задумалась, потом отрицательно покачала головой.

— Не помню. Виктор меня с некоторыми знакомили о них рассказывал, но мне было не интересно, и я не запомнила.

— Жаль.

— А зачем тебе это знать?

— Попытался бы выяснить, в каких областях науки он работал, — объяснил я.

Матильда, явно не поняв о чем я говорю, вздохнула:

— Бедный Виктор, он иногда был таким нудным. Мне так его жаль. А ты такого немца Гегеля не знаешь?

— Слышал. Так что, к нему сам Гегель приезжал?!

— Нет, они только переписывались. Виктор его очень уважал, говорил, что он чего-то там такое придумал научное. Извини, я подробности забыла.

— А с Иммануилом Кантом он случайно не переписывался? — с завистливой тоской спросил я.

— Да, точно, переписывался, он мне о нем говорил, только тогда мы еще не были женаты, этот Кант, кажется, уже умер?

— Понятно, — уныло протянул я.

Ведь надо же, придурок Пузырев с Кантом и Гегелем переписывался, создал теории, в которых я не могу разобраться, а я в это время только махал саблей и соблазнял встречных красоток! Прекрасная миссия летучего полового разбойника! Нет, пора и мне браться за ум, — без особого, впрочем, энтузиазма, подумал я. Найду жену, заживу оседло, засяду в кабинете и изобрету что-нибудь этакое. Например, телескоп или телевизор. Попаду во все энциклопедии, как Леонардо да Винчи. Я даже представил себе статью о себе в энциклопедии.

«Крылов А.Г. — выдающийся ученый-футуролог, за сто десять лет до изобретения лучевой трубки с гениальной прозорливостью описал принцип действия телевизора. Крупный мыслитель, он на полтора столетия опередил свое время, предвидя появление автоматических стиральных машин и сотовых телефонов».

Мечты, мечты!

— Скоро баня натопится? — спросила Матильда, теряя к разговору о непонятных немцах всякий интерес. — Я хочу помыться и переодеться в свое платье.

— Часа через два можно будет мыться, может быть, чуть раньше, — возвращаясь из высоких сфер в банальный предбанник, ответил я.

— Я не могу ждать столько времени, переоденусь сейчас! — капризно, как-то не так, как обычно, совсем не в своей манере, сообщила она.

Я отвлекся от великих философов, непонятного и не понятого Пузырева, своего блистательного предначертания стать гением всех времен, а возможно и народов, вернулся на грешную землю и внимательно посмотрел на француженку, Матильда выглядела не в себе и почему-то смотрела не на меня, а на стену, завешанную пучками сухой травы. Я проследил ее взгляд, но ничего интересного кроме сушеного зверобоя и березового веника на том месте, куда она так пристально смотрела, не увидел.

— Переоденься, если хочешь, только куда тебе спешить, мы гостей не ждем, — попытался я перевести разговор в другое русло.

— Нет, нет, я ждать не могу и не хочу! — испугано воскликнула она. — Он может плохо обо мне подумать! Какой стыд ходить в мужской одежде!

— Кто он? — не понял я.

Матильда удивленно на меня посмотрела и кивнула на стену:

— Этот человек. Ты зря меня ревнуешь, вы с ним совсем разные. Ты ведь так просто, а он, он такой необыкновенный!

Слышать такую сравнительную характеристику было не очень лестно, но против правды не попрешь! Я, понятное дело, не шел ни в какое сравнение с облюбованным ей веником. Однако шутки шутками, но выглядела француженка очень встревоженной и виноватой.

— Боюсь, что мы и правда не похожи, — согласился я, пытаясь понять, что, происходит и отчего у нее сносит крышу. — Ты знаешь, я почему-то его совсем плохо вижу, опиши, пожалуйста, какой он.

— Странно, он же вот, рядом, — удивленно сказала Матильда, зачарованно любуясь веником, — ты сам можешь на него посмотреть!

— Извини, но у меня началась куриная слепота, я не то, что его, тебя почти не вижу, — объяснил я, вглядываясь в ее лицо.

С француженкой происходило что-то совсем нереальное. Она заискивающе виновато улыбнулась венику, потом опустилась перед ним в церемонном реверансе и только после этого повернулась ко мне.

— Жаль, что ты его не видишь, он такой красивый, у него замечательное ласковое лицо и такие добрые глаза… На меня еще так никто, никогда не смотрел… Прости, но он хочет чтобы я разделась!