Вокзал для одного. Волшебству конец - Роман Грачев

Но снова от катастрофы нас отделяют какие-то сантиметры. Вагон опускается на все колеса. Я думаю, что не стоит дожидаться новой атаки, необходимо что-то предпринять.

Что?!

Я бегу по проходу к тамбуру. Под ногами хрустят осколки разбившихся ламп. Я не обращаю внимания, хотя звук и ощущения довольно неприятные. Однажды я вот так продырявил себе пятку, прогулявшись в легких кедах по бутылочным осколкам. Играли в йогу во дворе с мальчишками, меня взяли «на слабо», но снять кеды я не решился. Впрочем, бутылочные осколки легко преодолели препятствие в виде тонкой резиновой подошвы. Я всю жизнь боялся колото-резаных ран, а таких ран на пятках – вдвойне.

Стеклянную тропу в вагоне я преодолеваю без потерь. Оставшаяся лампа над головой мигает, угрожая погрузить вагон во тьму. Если я сейчас не успею, мне придется преодолевать сцепку вслепую.

Я раздвигаю купейные двери, выпрыгиваю в тамбур. Только там ощущаю, с какой скоростью несется мой «Полярный экспресс» – грохот стоит невообразимый, частота ударов колес сравнима с частотой ударов моего сердца, а оно у меня сейчас молотит так, что едва не выпрыгивает из груди.

Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. В тамбуре следующего вагона неожиданно загорается свет, хотя по прибытии на станцию поезд почти весь был темен. Хорошо, значит, тьма египетская мне не угрожает, по крайней мере, до нового нападения неведомого существа. Воспоминание о «Полярном экспрессе» вызывает нервную усмешку: горячего шоколада мне бы сейчас не помешало, да и какого-нибудь веселого проводника тоже.

Взгляд устремляется на стену тамбура рядом с внешней дверью. Внимание привлекают черная табличка с техническими надписями и красная рукоятка стоп-крана. Если с краном все более-менее понятно – «дернешь за ручку, паровозик, чух-чух, остановится» – то с табличкой явно что-то не так. Несколько секунд у меня уходит на то, чтобы понять: на табличке указаны мои данные – имя, фамилия, дата рождения, адрес, номер паспорта и еще какие-то цифры. Буквы неразборчивы, и это даже не совсем русский язык, к которому привык с детства, но я все равно понимаю, что речь здесь идет обо мне. Не знаю, каким образом, но понимаю. В этом чертовом зазеркалье Знание приходит само, когда возникнет в нем потребность, и даже не надо напрягать мозги.

Соблазн дернуть ручку стоп-крана настолько велик, что я протягиваю к нему руку и почти хватаюсь, но…

…господи, от этого звука все тело мое от пяток до мочек ушей покрывается мурашками размером с куриное яйцо! Звук врывается в меня откуда-то сзади, из-за спины, из вагона, который я собираюсь покинуть. Даже не звук – леденящий воздух звериный рев, будто охотится за мной обитатель парка юрского периода, хищный динозавр с маленькими передними лапками, но гигантской пастью.

Звуковая волна и чудовищный смрад бросают меня вперед. Я сдавленно кричу, хватаюсь за ручку двери, перескакиваю грохочущую сцепку и оказываюсь в тамбуре следующего вагона. Мне бы обернуться, но я не могу, мне страшно даже представить, как может выглядеть чудовище, которое издает такие звуки. Сравнение с динозавром – единственное, что пришло в голову. Я вбегаю в вагон. Он такой же спокойный и комфортный, каким был тот, что я оставил, но у меня нет ни малейшего желания задерживаться. Я уверен, что здесь повторится та же история.

На середине вагона я хватаюсь за ручку скамейки и коротко оглядываюсь. И тут же понимаю, что решение нестись вперед было правильным. Мы никогда не слушаемся своего внутреннего голоса, а он, сукин сын, частенько дает правильные советы.

Последнего вагона больше нет. Прямо на моих глазах он отрывается от поезда, немного катится следом, теряя скорость, отдаляясь и подмигивая единственным оставшимся фонарем, но вскоре его поглощает тьма. Он не слетает с рельсов, не катится кубарем в сторону с дороги – он просто исчезает.

Похоже, времени у меня остается еще меньше. Надо спешить.

Расстояние до следующего тамбура преодолеваю быстро и без проблем. Больше не оборачиваюсь, но вижу по сопровождающим меня теням, что фонари за спиной тут же гаснут. Я краду у пространства свет. Новый нервный смешок – и я уже открываю двери и выхожу на сцепку.

Внутри грохочущей и холодной металлической камеры останавливаюсь. Человек – существо любопытное, и некоторые из нас даже на плахе будут интересоваться породой дерева, из которого она изготовлена. Я опускаю взгляд вниз в надежде увидеть мелькающие шпалы. Но ничего не вижу.

Наказание следует незамедлительно: новый удар сотрясает вагон, на этот раз в левый бок. Голова моя готова разорваться на куски, потому что в сцепке удар кажется невероятно сильным. Поезд заваливается на правый бок, держится так несколько ужасных мгновений, напоминая мне о трюках автомобильных каскадеров, затем плавно опускается «на все четыре». Дополнительных напоминаний о бренности бытия мне не нужно, и я пулей вылетаю в следующий вагон.

История повторяется. Вагон за спиной исчезает, уплывает в темную пустоту… как и наша жизнь, оставленная в прошлом. Хорошая она или плохая, но ее больше нет, а впереди у меня – еще один вагон и локомотив.

Я понимаю, что должен идти.

Но мне страшно. Чертовски…

…История обычная, каких случаются миллионы на нашей грешной земле. И вопросы она оставляет все те же: чего мы хотим от простого человека? Верности? Преданности? Чтобы любил всю жизнь и умер с поцелуем на устах?

Фигушки! Человек несовершенен и слаб.

Моя однокашница Наташа Романюк была счастлива в браке. Да и не только в нем – она с самого начала, еще будучи свободной девчонкой, вообще производила впечатление человека счастливого. Солнце светит – Наташка заливисто хохочет; льет дождь – Натуся сидит с книжкой у окна в комнате общежития, смешно оттягивает пальцами нижнюю губу и не может оторваться от интересного чтива; мороз лютый – она катается с горки и продолжает хохотать; «тройка» в зачетной книжке или угроза осенней пересдачи – она тащит друзей в бар недалеко от университета и угощает жадную ораву темным пивом, своим любимым ирландским портером. Очаровашка, хохотушка, душа компании, мечта поэтов и физиков. Половина курса хотели затащить ее в постель – не далась. С виду доступная, игривая, кокетливая, «своя в доску», за нежными губками однако скрывала острые зубки. Смельчаки, которые отваживались проверить надежность ее оборонительных укреплений, убирались восвояси с изрядно покусанным самолюбием.

Три года мы гадали, есть ли у нее парень, а если есть, то кто? С какого курса? Красив ли, богат или просто хороший человек (мужчин последней категории с каждым годом в природе встречалось все меньше, и девчонки наши неприкаянные аккурат после второй кружки пенного напитка начинали заунывную песнь свою о невозможности отыскать достойного партнера). Несколько раз ее видели с мужчинами в дорогих костюмах и на представительных автомобилях, явно нездешними, и слухи тогда ходили самые разные: подцепила мажорика, папика, спонсора… однако наши же собственные знания о ней опровергали подобные домыслы. Не такой она человек, чтобы дорогую «огранку» себе подыскивать. Почему-то все были уверены, что если она и заведет себе мужчину, то это будет не приятель на сезон и не самец на выходные, а Настоящий Мужчина Навсегда. В глубине души даже завистники и неудачливые ухажеры желали ей счастья.

Со временем так и случилось. Появился молодой человек по имени Петр (если честно, не очень-то и молодой для нашей двадцатилетней хохотушки – тридцать три годика, аккурат Христово озарение), и остался с ней навсегда. Вечером после вечеринок забирал на машине, утром подвозил на занятия, однажды даже присел с нами за столик, когда мы отмечали успешно законченный семестр. Милый, обходительный с дамами, остроумный, поддерживал наши пустые студенческие диалоги и даже иногда уводил их в совершенно иное, интересное для нас, русло. Словом, хороший парень, и дай Бог нашей Наталке всего самого большого и светлого…

Но однажды я увидел, как она плачет. Она сидела на первом этаже под лестницей, где мы раньше курили, пока ректор не издал указ курильщикам убираться на улицу. Наталка запрет нарушила, дымила сигаретой, присев на драном диване. На мои вопросы она отвечала крайне неохотно, но когда рассказала все, заплакала горючими слезами. Я был первый (и, к слову, единственный), кто видел ее слезы.

Петр оказался женатым человеком. Причем не просто женатым, но и обладателем двух взрослых детей – сына десяти и дочери семи лет. Более того, он собирался бросить их и уйти к Наташе. Новость эта, как уже упоминалось, одновременно и шокировала, и обрадовала меня. Ничто так не воодушевляет неудачника, как неудачи ближнего.

Однако «радость» моя длилась недолго.

Плакала Наташа от того, что в любом случае собиралась принять предложение Петра выйти за него замуж. Она горевала, осознавая, что оставляет без отца двух очаровательных детей. Она знала, что вонзает нож в спину незнакомой женщине. Возможно, женщина эта достойна была и пыток на дыбе, Петр ничего о ней не рассказал – ни плохого, ни хорошего – но от угрызений совести Наталью это не избавляло. Наташа плакала у меня на плече минут пятнадцать, а под конец, успокоившись, на мой вопрос «Что ты решишь?», ответила: «Я выйду за него. У меня нет выбора».