На исходе дня - Миколас Слуцкис

— В секцию не заглядываешь?

— Я не профессионал, чтоб из меня соки жать.

— Ясно. Надоело с пацанами возиться?

Как осторожно коснулась Сальве темы велосекции, которую я хотел было извлечь на свет божий, но побаивался, право слово, побаивался, потому что бег велосипедов оборвался вдруг, как туго натянутая цепь, и, когда я еще не пришел в себя, когда в ушах еще свистел грозный ветер, случилось то, чего я до того мгновения никогда не испытывал, хотя знал про это все по рассказам приятелей, по книгам, фильмам, но не испытывал сам, своей плотью и кровью, случилось, а я не почувствовал радости — пространство вокруг съежилось, сжалось в угрожающий кулак, и я барахтался в нем, как мушка, увязшая в застывающем янтаре… И во всем виновата она, эта Сальве!

С ней было бы иначе, наша близость не столкнула бы меня в кювет с того запланированного пути, не превратила бы в червя, противного самому себе. С ней я остался бы свободным от жалких оков плоти.

— Курить! — Сальве зачмокала губами, едва подкрашенными, в весенних трещинках.

— У меня нету.

— Возьми там, — она ткнула в крышку «бардачка».

Сунул ей сигарету, теплые шершавые губы вздрогнули, словно хотели схватить мои пальцы. Мы вырвались из города, неслись навстречу островки сосен, за ними высились дома нового микрорайона. Куда мы летим? В летнюю резиденцию Мейрунасов? Ведь существует и вилла среди сосен — не скворечник в так называемом коллективном саду, двухэтажная, с центральным отоплением, водопроводом и т. д.

— Открой сумочку. Спички.

— Эту?

Открыл. В помятом носовом платочке блеснуло золото колечка, и еще два, с камушками, в боковом карманчике.

— Платок чистый, — усмехнулась она. — Не испачкаешься.

— К чему этот маскарад?

— Какой, Ригутис?

— Ну, что ты вроде не ты, а…

— А кто? Ну говори, кто?

— …Студенточка, живущая на стипендию?

— Ты был неглупым парнем, Ригас. Чего ж это взбрело тебе в голову, будто я украла «Волгу»?

— Где мне, я же не Омар Шариф! Для меня не обязательно распускать перышки.

— Ревнуешь?

— Мне надоело кататься.

— С тобой так приятно!

— Я же сказал тебе — не Шариф!

— Нет никакого Шарифа. Был, да сплыл…

— Пустой разговор. Останови!

— Выгнала. Как собаку, выгнала! Не веришь?

Не успел ответить — машина выехала на обочину, закипел под задними колесами мокрый гравий. Встали. Перед нами луг не луг, заброшенное футбольное поле. Тощая корова, отбрасывая мордой обрывки бумаги, выщипывала редкие пучки травы. Мимо, как пули, неизвестно, кем и в кого пущенные, со свистом проскакивали машины. На шею мне легла ее рука, в лицо ударило дыхание, пахнущее можжевельником. Джик!

Вот откуда «головокружение»!.. И как это я раньше не унюхал? Чудом не врезались в рефрижератор, по счастливой случайности не столкнули нас в кювет обгоняемые грузовики.

— Трусишь, мальчик? На, хлебни. — Навалившись мне на колени, она извлекла из «бардачка» пластмассовую флягу. — Ты возвратившийся Одиссей, надо отметить!

Я брезгливо отвел ее руку, отшвырнул как кусок те ста.

— Заробел? Я и не знала, что ты такой маменькин сынок.

— Ты пьяна! Терпеть не могу пьяных, — пытался я отодвинуть её расслабленное тело.

— Дурачок! Послушал бы настоящих мужчин. Пьяные-то сговорчивее…

Удалось оттолкнуть. Плюхнулась на руль. С собранных в пучок волос соскочила стягивающая их резинка, и тяжелая темная волна упала на неестественно бледное лицо, белое как бумага. Сквозь пряди бессмысленно косили глаза: один смотрел на подошедшую к автомобилю корову, другой прямо на меня, пустой, холодный — нет, не стеклянный, а точно ямка в талом снегу, из которой только что брызнула вода. Я нажал ручку дверцы и выскочил на чистый воздух.

Сбежал с насыпи шоссе и широко зашагал к склону, иссеченному кривыми улочками окраины. Пригород еще долго дышал мне в затылок запахами сосен, травы и коров. Вдалеке, окруженная зелеными деревьями, виднелась островерхая крыша, не так давно перекрытая цветным шифером. Вилла Мейрунасов? Но в этот момент она нисколько не интересовала меня. Когда я оглянулся, шоколадная «Волга» разворачивалась. Через минуту она пронеслась мимо, прочертив на влажном асфальте две почти прямые линии. Мейрунайте пьянеет, только когда останавливается…

Почему же ты, Одиссей, так поспешно выбрался из машины, почему не в состоянии был усидеть там ни единого лишнего мгновения? Потому что тобой, пусть ты и уютненько устроился подле Сальвинии Мейрунайте, укачиваемый отличными рессорами и амортизаторами, овладели противоречивые чувства. И уязвленное самолюбие, когда с остервенением сдираешь и сдираешь чуть подсохшую корочку с заживающей ранки, и радость оттого, что вновь связана столь многое сулившая тебе, но оборвавшаяся было ниточка, и страх опять почувствовать себя униженным, втоптанным в грязь… И стыд, жгучий стыд, ведь чуть-чуть не воспользовался пьяным телом Сальве — на щеках и шее остывали ее липкие прикосновения. Почему-то я был убежден — нет более отвратительного зрелища, чем пьяная женщина в объятиях мужчины. Привычка ощущать свои руки чистыми победила и тут, однако разве не вскружило голову безумное желание взять это ленивое, податливое тело, превратить его в упругое, сопротивляющееся и в то же время стремящееся навстречу? Еще немного и соблазнила бы? Одними нечистотами хотел смыть другие? Что-то в ней действительно нравилось — смелость, искреннее желание примирения… Шагая к городу, я чувствовал себя виноватым, словно сам заставил эту девушку пить. Она же по собственной воле опорожнила дома две рюмки, потом сама глотнула из фляги, а мне все мерещилась граненая стограммовая стопка — нынче уже не пьют из таких, — словно я сую Сальве наполненное горячими искрами толстое стекло, нетерпеливо подталкиваю ее руку к обмякшим губам. Как будто потому, что Сальвиния показалась мне изменившейся, а такая мне была не нужна, я решил напоить ее, чтобы ползала на четвереньках, пока не соизволю поднять. Опьянял словами, изображал ревнивца, нарочно поил, а потом, к пьяной, испытал отвращение… Это я знаю за собой, придумывать нечто невероятное — разогнавшуюся фантазию остановить нелегко! — но вызванную воображением боль испытываю на самом деле. Стыд подавлял все ощущения, и все-таки чувство неловкости перед Сальвинией было лишь малой толикой терзаний, охвативших меня, как зудящая боль, от макушки до кончиков пальцев. Я все еще встречался с Владой! Даже после того, как окончательно понял, что погиб по ее вине, что не выбраться мне из залитого грязью кювета на намеченную магистраль, прощайте, мечты и планы! Смеялся над собой, осуждал себя и… продолжал встречаться!

…И пылинки чужой никогда не взял, но мысли о том, что переживает вор, ухватив добычу, о чем думает, интересовали меня сызмала. И недели две после той нашей загородной прогулки я ощущал себя вором, нагло ухмылялся, чувствуя перехватывающий дыхание ужас. По некоторым признакам понял, что был у Влады первым. Запахло жертвой, попранной добродетелью и брачными церемониями. Не сомневался, теперь будет следовать за мной тенью, не желая отказываться от соблазна снова и снова видеть мою счастливую, излучающую благодарность физиономию. Но когда не обнаружит на ней следов страха, хлынут жалобные упреки, польются трогательные воспоминания и, наконец, загремят угрозы. Мало ли есть девушек, готовых отдаться первому встречному, а потом взваливающих вину за это на все человечество, только не на собственное легкомыслие? Мне уже казалось, что в тот памятный день она по первому моему слову вырвала из стойки велосипед, зная, чем все кончится. Зная и желая этого! Чего стоит хотя бы ее падение на ровном месте? А жалобы и стоны из-за пустяковой царапины? И радость, когда, словно знаменем, размахивала она порванным чулком? Сомнений нет, подстроила ловушку; однако вся эта логичная цепочка обвинений против Влады не в силах была подавить страх, который заставлял меня нагличать и дома и в институте. Я спешил избавиться от остатков нежности, вел себя грубо и вызывающе — может, увидев меня таким, Влада разочаруется, отвяжется?

Когда же впервые после злополучного катания столкнулись мы лицом к лицу, разумеется, случайно — я избегал улиц и площадей, где пролегали обычные ее маршруты! — меня потрясло сияющее лицо Влады, будто съездили мы в волшебную страну, я не захотел там задерживаться, а она поселилась. Ухмылялся ей в глаза, давая понять, что мне смешна ее «великая жертва», но она не злилась и не смущалась. Радость без заискивания, без надежды вернуть… Обрадовалась, словно был я потерявшимся и найденным ребенком, которому угрожает в большом городе тысяча опасностей. А где же ее гордость? Сомнения? Страхи? Ведь я же был для нее первым и только что холодно дал понять, что искренне сожалею о случившемся. А на круглом скуластом личике светилось такое внимание к моей особе, такая озабоченность мною, что перехватило дыхание. Лица, подобные этому, помнились из детства, когда все вокруг, казалось, излучало нежность: слова, вещи, деревья. Давно поблекли, стерлись те лица, а Влада сияла, и не как призрак прошлого — живая, горячая, сквозь ситцевое ее платьице ощущал я тепло разбуженного мной тела. Снова охватило опьянение, такое памятное сладкой усталостью мышц, ни с чем другим не сравнимое. Кровь стучала в висках, горели кончики пальцев, я не слышал, что говорила Влада, видел только, как посверкивают крупные белые зубы, которые не успевала прикрыть вздернутая верхняя губа. Скорее всего рассказывала о своей работе, жаловалась на новое расписание лекций… Работала она продавщицей, и не где-нибудь — в мясном отделе гастронома, рубила мясо, — передернуло меня, но сообразил я это уже после того, как мы пришли в себя — в гараже, где покоились останки «Москвича», на вытащенном из него сиденье. Было тесно и неудобно, ноги упирались в стенку из гофрированного железа, оклеенную рваными плакатами. Я резко высвободился, а она доверчиво улыбалась, следы радостных слезинок поблескивали на лице, и снова все во мне ощетинилось: не новая ли ловушка эта абсолютная преданность, полнейшая, как в гипнотическом сне, покорность, словно она лишь бездумное, созданное для плотских радостей существо? Опять поднялась во мне угрюмая подозрительность — то вор, то обворованный, я снова ждал удара в спину или преследования неотвязчивой тени. Мучимый то ли укорами совести, то ли распаленным воображением — кто скажет, где кончается одно и начинается другое! — я вновь пускался по остывшим следам Влады. Искал ее подолгу, выдумывая множество препятствий — не мог заставить себя попросту спуститься в мясной отдел гастронома, расположенный в сводчатом подвале, словно, сойдя на несколько ступенек вниз, упал бы в собственных глазах! Вывеска гастронома, широкий тротуар перед ним, даже ближайший уличный переход действовали на меня, как удила на пугливую лошадь. Я ощущал во рту вкус укрощающего железа и взбрыкивал, безжалостно обвиняя во всем существо, которое о себе не думало, только обо мне.