Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Еще будучи настоятелем Дивеевского монастыря, Феогност начал живо интересоваться юродивыми, которых по окрестным селам жило довольно много и которые местным населением весьма почитались. Уже в первый год своего архимандритства он у них всех побывал, и каждый раз, когда Катя навещала его в монастыре, с восторгом об этих поездках рассказывал. Особенно он почитал некую Грушеньку. Это была родившаяся калекой девица, вся скрюченная, немощная, но с удивительно ясным лицом. В детстве она еще кое-как ковыляла, но к десяти годам напрочь обезножела. Родители стыдились ее и хотели одного - скорее схоронить. В 14 лет они отселили ее в маленькую, всю в щелях хибарку на краю деревни. Кончалась осень, и хоть печь в избушке была, в деревне мало кто сомневался, что голод и холод быстро сведут Грушу в могилу. Но она неведомо как выжила. Господь и согрел ее, и накормил. Уже после того, как в окрестных деревнях многие стали считать ее блаженной, с Грушей поселилась и стала за нею ухаживать другая девица, Елизавета. Эта Елизавета рассказывала Феогносту, что когда она первый раз вошла в избушку Грушеньки, та вся с ног до головы была покрыта вшами, ее и видно не было. Елизавета нагрела на печке воды, вымыла блаженную и все выстирала, после чего Груша спала чуть ли не двое суток. Вши эти кусали лишь одну Грушеньку, Елизавету, хотя она спала на тюфяке с ней рядом, они никогда не трогали, то есть это было испытание Божие, и блаженная сносила его с кротостью, никогда не жаловалась. Грушенька умерла в октябре 25-го года, и Феогност, узнав, поехал тогда в деревню Глухарево, где она жила, и сам ее отпел. Потом, когда они уже вернулись с кладбища и сидели в Грушенькиной хибарке, Елизавета рассказала ему, что при жизни блаженной была свидетельницей многих чудес, но Груша до своей кончины велела ей хранить все в тайне.

Однажды, рассказывала Елизавета, у них не было хлеба, только мука, Елизавета замесила тесто и поставила квашню. Но дрова тоже кончились, и она пошла в деревню, чтобы там попросить у добрых людей хотя бы несколько полешек. Но ничего не нашла, а когда вернулась, увидела, что печка полна сухих березовых поленьев и весело горит. И так было целую неделю, пока не пришло тепло. Тогда она и поняла, кто поддерживал Грушу все эти годы.

В другой раз блаженная ей говорит: ты сегодня не со мной, а в сенях ложись. Елизавета послушалась, но в середине ночи отчего-то проснулась и слышит - за дверью разговаривают, всех слов не разобрать, а только: "Благословите, матушка, благословите". И оттуда же сквозь щели свет идет, такой ровный и мягкий, какой никогда от лампад не бывает. Елизавета рассказывала Феогносту, что не вытерпела, встала и сквозь щелку смотрит, видит: стоят трое, но лиц не разглядеть, только свет и райское благоухание. Не выдержала она тогда, взмолилась: "Господи Иисусе, открой", - и тут же в одной из фигур узнала Деву Марию. На следующий день она спросила Грушеньку, а кто это к тебе с Девой Марией приходил, и та сказала: великомученицы Устинья и Елизавета, и как всегда добавила: "Ты только о том, что видела, никому не говори". Потом еще три дня в доме было это благоухание и этот свет, хотя они ни дверь никому не отпирали, ни лампад не жгли.

Последний раз Феогност был у Груши месяцев за семь до ее смерти, и тогда она, прощаясь, сказала ему: "Знаю, что ты задумал, тоже хочешь Грушенькой быть", - и перекрестила его. К Рождеству 28-го года Феогност, похоже, уже окончательно решился принять на себя подвиг юродства, если получит благословение от своего духовника старца Питирима. Он был убежден, что только в юродстве вера во Христа сохранилась в первоначальной чистоте. Что Христос, когда говорил: опроститесь, будьте как дети, и войдете в Царство Небесное, имел в виду именно юродивых. Церковь испокон века зависела от власти, и когда та от нее отвернулась, больше того, стала бить смертным боем, испугалась, начала делать вещи, которые Христу быть угодны никак не могли. А юродивые другая статья, они как жили раньше, так и сейчас живут, им Бог, а не ГПУ указ. Но было не только это, не только подвиг юродства, говорила Катя тетке; тогда началась новая волна арестов и приговоры шли совсем уж дикие, сплошь расстрелы. Передышка, которую Феогносту дало обновленчество, кончалась, его теперь чуть ли не через день таскали в ГПУ, Катя видела, как трудно ему это все дается и как ему страшно. И он, и она понимали, что ему пора, давно пора бежать в сумасшествие, спасаться в юродстве, благо хоть этот путь, кажется, еще остался, последняя дверца, которая не закрыта.

При Кате Феогност с восторгом рассказывал Судобову, что в 24-м году в соседнем с Дивеевским монастырем селе чекисты арестовали некую Варвару, тоже юродивую. Народ ее очень почитал, и они решили судить ее показательным судом, а потом сослать на Соловки. Но не тут-то было. В тюрьме Варвара своим калом сначала с ног до головы вымазала саму себя, а потом и стены камеры. Да еще тем же способом написала "Ленин ублюдок недоделанный". В итоге три дня чекисты матерились, грозились ее тут же на месте расстрелять, а потом плюнули и отпустили.

В том же 28-м году Феогност, как и собирался, на Великий пост поехал в Оптину к Питириму. Все семь недель он прожил с ним в одной келье, молился, спрашивал, как ему быть. Тот был изнурен болезнью, очень слаб, видно, что мучиться на этом свете ему осталось недолго: насчет юродства Питирим долго колебался, но в последний день все же благословил Феогноста иконой.

После Оптиной Феогност в Калуге сел на московский поезд, хотел поговорить с врачами, узнать, что и как он должен делать, как себя вести, чтобы с ГПУ все по возможности прошло гладко. Больше всего он рассчитывал на известного психиатра Ганнушкина, записался к нему на прием и не ошибся. Никаких гарантий Ганнушкин ему, конечно, не дал, но о многом предупредил, а главное, успокоил. В частности, он сказал Феогносту, что нормальных людей нет, у всех отклонения и всех можно легко и безболезненно счесть за сумасшедших. Например, любой гений - это явная патология и вообще, если взглянуть на вещи достаточно широко, сумасшествие не наказание, не кара, а очень часто благо, единственный выход.

Вот, говорил Ганнушкин, ко мне сегодня прямо перед вами приводили пациента. У него огромное горе. Свыкнуться с тем, что произошло, примириться он никак не может. Жизнь для него совершенно невыносима. То есть ему или в петлю, или сойти с ума, и мешать ему здесь я вовсе не собираюсь, потому что тут сумасшествие просто защитная реакция, если хотите, лекарство, обезболивающее. Еще Ганнушкин ему тогда сказал, что сейчас сумасшедшее само время, нами правят маньяки и убийцы, то, что они задумали, сплошная паранойя, и тот, кто сегодня сойдет с ума и так от этого хоть как-то убережется, отойдет в сторону, чтобы по возможности ни в чем не участвовать, а с другой стороны, и под паровоз не попасть, - тот самый что ни есть нормальный человек.

Феогност это, конечно, запомнил, но главное для него было, что счесть за сумасшедшего можно всякого, что любого врача обмануть проще простого, потому что каждый рад обмануться и, значит, здесь никаких трудностей не будет.

В Нижний Феогност вернулся уже в начале мая и сразу же по заведенному порядку через день начал служить в кафедральном храме обедню. Иногда он делал это с какой-то исступленностью, будто в последний раз, и Катя ему верила, понимала, что или сегодня, или завтра что-то должно произойти. Но тревога оказывалась ложной, он успокаивался, и опять все входило в колею. Его по-прежнему таскали на допросы, говорили теперь на редкость грубо, и у Кати, да и у Судобова тоже было ощущение, что арестовать его могут в любой момент. ГПУ поставило на нем крест.

О юродстве Феогност больше не заговаривал, и Катя думала, что, может быть, он от всего этого отказался, решил, что мученической смертью в тюрьме он лучше послужит Христу, так что и для нее тоже то, что произошло 12 августа, было полной неожиданностью.

В этот день утром Феогноста допрашивали в ГПУ. Потом, отслужив в храме обедню, он прочитал прихожанам очень хорошую проповедь о праведном Лоте, которому Господь велел бежать из Содома не оглядываясь, и вернулся домой к Судобовым, как показалось Кате, в довольно бодром настроении. Как обычно после службы, он поднялся к себе наверх переодеться, а они внизу в гостиной ждали его, чтобы вместе сесть за стол. Спускался он всегда очень быстро, почти сразу. Он вообще или по молодости, или такая природа, был в подобных вещах человек и без чинопочитания, и на редкость стремительный. И вот они его ждали, чтобы обсудить с ним то, что он говорил сегодня в храме. Все они, все четверо, и он раньше не меньше их, ценили эти после службы бывшие разговоры, ему еще и сейчас, хотя меньше, чем прежде, нужна была эта обратная связь, еще не хватало того, что во время службы шло от Бога, от прихожан, от всего, что столькими людьми и таким огромным количеством веры было вложено в литургию, в иконы. Пока он только так умел узнавать наверняка, что из им сказанного хорошо, достаточно хорошо, чтобы быть правильно понятым, а что в его проповеди неточно, и значит, неверно.