Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Двое из них предали двух других, вернее даже не предали, просто испугались и о своем браке никого не известили. Решили, что без объяснений, без ссор и обид каждый в себе это переживет и через год-полтора успокоится, поймет, что то, что произошло, - вполне естественно: Ната и Коля полюбили друг друга и стали жить вместе. А что они раньше оба собирались в монастырь, - остатки детства, ни из Наты не вышло бы хорошей монахини, ни из Коли монаха. Больше ничего не было, а Федор вторжения настоящей жизни не выдержал и сломался. Измена настолько его потрясла, что он как бы не умел простить ее всему человеческому роду. Получалось, что Ната отняла у него любовь к людям, готовность, желание им служить. Теперь без любви ему нечего было им дать. Именно в том, что Бог это попустил, он и упрекал Его. Обвинения были страшные, и Катя, разобравшись в сути, лишь еще больше испугалась, она вдруг поняла, что плохое в жизни Федора только начинается, он не успокоится и не примирится, наоборот, будет разгораться, разгораться, пока однажды не обнаружит, что он полный банкрот, вокруг ни друзей, ни близких людей, вообще никого. То есть для него нет выхода нигде, ни в одной стороне.

Наконец он кончил свою молитву, иногда она звучала будто речь на митинге, и затих, наверное, заснул. Она давно ждала, когда они с Богом друг друга отпустят, понимала, что Феогносту надо хоть ненадолго забыться, отдохнуть. Он спал, а она лежала рядом за стенкой, было тепло, уютно, не то что в Москве: чистое белье, стены, оклеенные розовыми в цветочек обоями, на полу ковер. Священник, которому принадлежал дом, явно был человеком аккуратным и небедным, вдобавок жил с собой в гармонии. И вот здесь поселился Феогност. Как и его предшественник, он пытается хорошо, по-доброму окормлять паству, старается изо всех сил, и у него, по-видимому, получается, прихожане им довольны. Но если прежний настоятель храма укреплял свою паству в вере, а она, в свою очередь, разными способами укрепляла его, то с Феогностом не так, силы его быстро убывают. И вот она лежала и говорила себе, что их обоих бросили, но она смирилась, а он не может, у Федора ощущение, что его все предали или в любой момент предадут, раз предала Ната, самый близкий и любимый им человек.

Вернуть Феогносту Нату Катя, конечно, не могла, но она видела, что должна этот расклад изменить, иначе, если с Феогностом будет плохо, она себя никогда не простит. Она думала, что, наверное, ей вместо Наты придется с Феогностом остаться, дать ему что-то вроде обета верности. Конечно, она не Ната, но пусть он хотя бы знает, что бросили его не все, наоборот, есть человек, который верен ему даже больше прежнего. Может быть, если она будет рядом, он поймет, что Ната предала не его, а Бога, ушла, потому что испугалась монашеской жизни, и он, Феогност, здесь ни при чем. Он как бы просто попал под колесо.

Ведь у нас, думала дальше Катя, произошла обычная рокировка, по-честному никто никого не предавал: сошлись двое, кто не мог жить анахоретом, и другие двое, которые могли, тоже сошлись. А что мы раньше делились по-другому, так и жизнь была другая. Если Феогност с ней согласится, перестанет считать, что наступил конец света, мы, будто ничего не произошло, время от времени даже снова начнем с Натой и Колей встречаться. Будет обычная жизнь. Она долго это себе объясняла, а потом заснула.

Когда Катя встала, было еще темно, но Феогност давно ушел в храм и сейчас служил заутреню. Она зажгла лампу и, снова забравшись под одеяло, осмотрела комнату: красивые тканые дорожки, идущие от ковра и к двери, и к письменному столу у окна, и к шкафу с зеркалом, и к ее кровати, мебель в полотняных чехлах и, кажется, новая. В общем, все было хорошо, прочно, и от этого она почему-то уверилась, что ей удастся отцу Феогносту помочь, а что будет с ней самой, не очень и важно. Чего держаться за детские мечтания?

Феогност вернулся домой часа через полтора. Она давно его ждала, трижды грела еду. Но есть он не захотел, только налил чаю, выпил, но из-за стола не встал, продолжал сидеть. Он был явно не в себе, измученный, невыспавшийся. Катя рассказывала тетке, что смотрела на него, смотрела и все думала, что сейчас заплачет и что плакать ни в коем случае нельзя. Просила Бога, чтобы не заплакать, и Он помог. Вместо слез она вдруг взяла его руку и начала говорить.

"Я свою речь подготовила еще утром, - объясняла она, - но не знала, скажу или нет, решусь или не решусь. Думала, что если все же заговорю, то точно не дома, не здесь, где он молится, а на улице, когда мы пойдем гулять. Но тут на меня будто накатило. Сидеть с ним рядом и держать это в себе я больше не могла. Спрашиваю его: Федя, тебе чаю еще налить? Он говорит: нет, Катюша, спасибо. А я, Федя, я давно хотела тебе сказать, что мне кажется, что пока ты живешь в Михневе, тебе будет легче, если кто-то будет с тобой рядом. И продолжаю: мне не важно, как я буду называться - кухарка, экономка или там домоправительница, - в любом случае ты мной можешь полностью располагать.

Уходить в монахини, - говорила Катя тетке, - я по-прежнему не хотела, и не потому, что оставляла лазейку для отступления, просто мне казалось, что к Богу не бегут, когда тебя обманули и бросили, а уходят сознательно, по любви, по склонности к этой жизни. Я даже что-то подобное сказала отцу Феогносту и добавила, что всегда, когда ему будет нужно, я буду с ним рядом, лишний раз просить меня не понадобится. Я сама буду видеть, есть ли во мне нужда. Он тогда ничего не ответил, - продолжала Катя, - ни "да" не сказал, ни "нет", я почему-то думала, что он мое предложение примет по-другому, но все же я осталась, знала, что лучше меня он никого не найдет. Потом, что права, я и так по его молитвам увидела. Хотя он очень медленно успокаивался, медленно мягчел. Я тогда с ним прожила ровно полгода, пока михневский священник не вышел из больницы и не вернулся домой. Дальше отец Феогност уехал в Оптину, а я продолжила учебу в Москве на моих фельдшерских курсах. После Оптиной год отец Феогност жил в Лавре, заканчивал курс в Духовной академии. Все это время мы с ним виделись довольно редко, но письма друг другу писали, и я понимала, что еще ему пригожусь. Потом отец Феогност был арестован, отбыл полтора года на Соловках, вернулся, но снова вместе мы стали жить лишь после того, как он из архимандритов Дивеевского монастыря сразу был назначен нижегородским викарием. В Нижний Новгород я к нему и переехала".

Мне вся история показалась логичной и связной, то есть я и отца Феогноста хорошо понимал, и Катю, о чем, кстати, тетке и сказал. Но она моим выводом осталась недовольна, сразу с жаром принялась объяснять, что так оно было или не так, в любом случае Катя напрочь, чуть ли не преступно не права. Дело в том, что как Феогност дал монашеский обет Богу и всю свою жизнь посвятил служению Ему, так Катя дала обет самому Феогносту, обет смирения и послушания, а из ее рассказа ясно видно, что смирения в ней никогда и на грамм не было. Из ее слов прямо следует, что если бы не она - Катя - отец Феогност был бы не святым, а расстригой, или того хуже - самоубийцей. Что это, коли не бунт, не попытка поставить все с ног на голову? Будучи порядочным оппортунистом, я, Аня, согласился и с теткой: не хотел ссориться, боялся, что она обидится и больше говорить о Кате не станет. К тому времени отец Феогност интересовал меня уже до крайности, и я понимал, что лишь в предсмертных Катиных рассказах он и есть, каким был.

Дня через два неожиданно тетка снова вернулась к разговору о Кате, но теперь, чтобы я и не думал ее защищать, сразу начала с выводов, то есть с обвинений. Эти два дня она, очевидно, специально готовилась, потому что свои претензии излагала сейчас очень складно, я бы даже сказал, с философской глубиной. "Видишь ли, - приступила она, - получается, что вся та жизнь, которую Катя вела, вся ее тишина и незаметность не более чем маскировка, чтобы однажды нанести удар, нанести, когда его никто не ждет. Ты ведь знаешь, объясняла мне тетка, - что для христианина жизнь на земле - это испытательный срок, лишь начало; для людей, подобных отцу Феогносту, это вдвойне верно. Здесь, на земле, он преданно служил Богу, а теперь после смерти наверняка взят Господом на Небо и уже там стал нашим защитником, нашим ходатаем". И вот Катя, говорила тетка, пытается все разрушить. В ее рассказах отец Феогност человек, может быть, даже чаще других нуждающийся в помощи и поддержке, не поводырь и учитель, а слабый, не очень умелый ученик. Первый удар, как ты помнишь, был связан с Натой. Узнав, что Коля и Ната стали жить вместе, он, по словам Кати, едва не снял с себя клобук, лишь ее, Катина, жертвенность, ее готовность служить ему спасла тогда Феогноста от непростительного шага. Дальше на время все вроде бы вошло в колею, Феогност с отличием досрочно окончил Духовную академию и вернулся в Оптину пустынь. Прожил там год, отсидел на Соловках, был назначен архимандритом Дивеевского монастыря, а уж из архимандритов двумя годами позже сделан нижегородским викарием. Он очень быстро шел в гору и потому, что был предан Богу, умен, образован, и потому, что в те годы на церковь обрушились неслыханные репрессии. Чекисты косили клир, как траву. Были месяцы, когда, например, епископские вакансии Синод просто не успевал заполнить. В итоге отец Феогност получил в управление Нижегородскую епископию не достигнув и тридцати лет.