Яблони на Марсе (сборник) - Владимир Венгловский

Анна Домина. Но след мой в мире есть

Каравелла легко скользила по водной глади. Наполнялись утренним бризом и беззвучно хлопали паруса с большими красными крестами. Матросы сновали по вантам. На капитанском мостике, приложив руку ко лбу и глядя вдаль, неподвижно стоял человек в причудливой шляпе и долгополом камзоле.

«О, ойнопа понтон!.. Хотя какая уж тут ойнопа, не Улисс все же, Колумб». Пилот Мэтью О'Брайен досадливо прищурился: слишком далека была красавица-каравелла, а любая оптика в деле изучения кораблей-призраков совершенно бесполезна. И все же зрелище было на редкость впечатляющим: аквамариновая морская пучина, белые паруса каравеллы и розово-красное марсианское небо, подернутое голубыми облаками. Вытерев слезящиеся от напряжения глаза и вздохнув, пилот щелкнул кнопкой фона.

— Это О'Брайен. Докладываю, кэп. Я в кратере Колумба. Температура грунта — минус пятьдесят градусов по Цельсию, радиационный фон в норме, давление — шесть миллибар и продолжает падать. В двадцати милях от меня замечен пылевой вихрь, в связи с чем ожидается временное помутнение и исчезновение миражей. В настоящий момент в пределах видимости имеется парусник, по-моему, это «Санта-Мария», потому что детали оснастки…

— Ближе к делу, Мэтью, детали оснастки меня совершенно не интересуют.

— Хорошо, кэп. Расстояние до миража порядка двух миль. Пробы грунта на северном склоне взяты, исследовательская программа запущена. Какие будут указания?

— Возвращайся на станцию, с пылевой бурей шутки плохи.

— Одну минуту, кэп, очень уж хочется поближе на Колумба глянуть!

— Не валяй дурака, Мэтью! Неужели тебя в детстве не водили в музей? Голограммы ничуть не хуже здешних картинок.

— Не скажите, капитан. Где вы видели голограммы по пятьдесят миль в диаметре?

— Ты же знаешь, Мэтью, что к настоящему Колумбу это не имеет никакого отношения. Всего лишь кристаллизация нашего представления о нем. В любом случае возвращайся, это приказ.

— Слушаюсь, кэп.

Мэтью нехотя развернул своего «осьминога», собираясь двинуться в сторону станции, когда увидел, что «Санта-Мария» изменила курс и постепенно приближается к нему.

«Черт! Как мне везет!» — Мэтью почувствовал, что от волнения у него вспотели ладони. До сих пор никому не удавалось подобраться к миражам ближе чем на полмили. Самым удачливым оказался разведчик из состава второй экспедиции Эркюль Легран — десять лет назад вблизи уступов Цербера. Позднее Легран шутя уверял, что у него и не было никакого желания подходить к гигантскому трехголовому псу, хоть и призраку, совсем близко.

Большинство миражей не обладали ни размахом, ни эффектностью того, что видел сейчас Мэтью. В основном это были ученые мужи — астрономы, угробившие жизнь на изучение марсианских каналов, бородатые естествоиспытатели, подвижники науки. Как правило, взору наблюдателя они представали, припав к окуляру телескопа или сидя перед монитором компьютера. Все они были глубоко безразличны Мэтью. Как-то он пытался присмотреться к бородатому Фламмариону, но тот уже через пять минут усыпил его своей флегматичностью.

Но тут другое дело — сам Христофор Колумб плывет прямиком к нему, гордому сыну Ирландии, Мэтью О'Брайену. С таким зрелищем могли бы поспорить разве что Медуза или Цербер. Не отказался бы Мэтью и от того, чтобы получше рассмотреть горящий Флегетон, побывать в Элизии, Утопии, долине Дао… Эх, да что там! Самое обидное, что он, Мэтью, будет видеть совсем не то, что видит капитан или приятель Мэтью, механик Дик. Если человек первый раз слышит о Медузе Горгоне, то его мираж будет тусклым и прозрачным. Напротив, если хорошо представить, как шевелятся змеи на ее голове, видение станет плотным, почти осязаемым. Колумб, нарисованный воображением Мэтью, был таким реальным, что казалось — сейчас помашет рукой, велит спустить шлюпку и пригласит пилота вместе плыть на поиски Америки. И, как назло, вся приборная доска уже покраснела от сигналов тревоги — вихрь, похоже, набрал силу.

Тем временем «Санта-Мария», поманив обманчивой близостью, вновь совершила маневр и пошла полным ветром, удаляясь от наступающего пылевого фронта. Мэтью это было только на руку: можно, не теряя из виду цель, двинуться в сторону станции, что он и поспешил сделать. Но «осьминоги» были скорее устойчивы, чем быстры. Вскоре стало ясно, что каравелла, поймав воображаемый ветер парусами, уходит в отрыв, а бешено кружащийся пылевой хаос неумолимо настигает пилота. Вот уже белые паруса подернулись дымкой и расплылись в мутной дали. Видимость резко упала. Мэтью врубил прожекторы на полную мощь, но сумел разглядеть только стену песка и пыли. Он сбросил скорость, надеясь, что самого худшего не случится и смерч не зашвырнет его на вершину семнадцатимильного Олимпа, но опоздал. Еще до тревожного сигнала эхолота он почувствовал, как грунт под «осьминогом» предательски осел и широкие задние колеса работают вхолостую. «Осьминога» повело назад, вбок, и он тяжело завалился не то в трещину, не то в провал, мгновенно появившийся на ровной поверхности кратера.

Мэтью пришел в себя от резкой боли в затылке. Кривясь, дотронулся до большой шишки на голове, но, убедившись, что крови нет, успокоился. Похоже, ударился о боковую стойку кабины. Взглянув на бортовой хронометр, он понял, что прошло больше часа с момента крушения. Наверху еще бушевала буря, и в трещине царил полумрак. Видимо, прожекторы вышли из строя при падении. Мэтью проверил, есть ли связь, — фон мертво молчал. Падение было таким внезапным, что Мэтью не успел испугаться. Но теперь, поняв, что крепко засел в этой дыре, он почувствовал, что во рту у него пересохло, а лоб, наоборот, покрылся испариной страха. И в то же время в сознании крутилась жалкая суетная мыслишка: «Что-то я не помню в кратере Колумба ничего подобного. Вот ты и прославился, Мэтью, вот и вошел в историю Марса. Теперь твоим именем наверняка назовут эту треклятую трещину. Посмертно. Трещина О'Брайена. А что, звучит! Нет, лучше Провал О'Брайена! Трещин на Марсе сколько угодно, а провалов раз-два и обчелся. Господи, хорошо, что я не успел жениться и детей у меня нет».

Но вот последний яростный порыв бури стих, запорошив напоследок обзорные камеры мельчайшей пылью. Над «осьминогом» медленно проступала желтизна полуденного марсианского неба. Мэтью наконец разглядел, куда угодил. Он провалился совсем не глубоко. Видимо, один из краев трещины начал осыпаться, и образовалась покатая площадка, в нижней части которой и распластался «осьминог», всеми своими колесами, манипуляторами и аварийными якорями вцепившийся в зыбкую почву. Почистив от песка и пыли наружные камеры, пилот смог оглядеться. Холодея от ужаса, Мэтью увидел зияющую в нескольких футах от марсохода отверстую пасть колодца — диаметром добрых два десятка метров. При мысли о его глубине Мэтью поперхнулся и закашлялся. Тут же ему показалось, что его ненадежное убежище слегка сползло вниз. Он замер. Боясь сделать лишнее движение, подобрал все якоря, включил двигатель и попытался осторожно сдвинуть машину с места. «Осьминог» подался было вперед, но песок под его колесами потоком тек вниз. В результате этих усилий марсоход еще на несколько дюймов приблизился к страшному зеву.